Смертники доброй воли

— Стесняешься при свидетелях?

— Ты вроде говорил, что он и мой слуга тоже. Имею я право пообщаться с ним без твоего судейства на скамейке?

Азат посмотрел на наручные часы, на сына, уже почти кровожадно изучавшего то кастет, то лицо Брутуса и очень напоминавшего своего отца в этот момент, и неохотно согласился.

— Возьми ключ. Потом можешь распоряжаться его временем как тебе угодно. Решение на его счёт я приму вечером, — он протянул Хасу вынутую из кармана карточку, и тот с вызовом отозвался:

— Или я.

— Посмотрим. Развлекайся, но не увлекайся.

Похлопав на прощание сына по плечу, Азат вышел из комнаты. Пока стихали его шаги, Брутус неотрывно смотрел на застывшего в одной позе Хаса, потом открыл было рот, но аурис не дал сказать ему и слова. Упав рядом с ним на колени, он порывисто обнял его и, безмолвно плача, начал целовать его покрытое синяками и ссадинами окровавленное лицо.

— Я вытащу нас отсюда, обещаю! — выдохнул Хас, на несколько секунд отстраняясь. — Я виноват, я вызвал её, доверился… Но я исправлю всё, Брут! А отец поплатится за то, что с тобой сделал!

Пока лишь кивнув, Брутус закрыл уставшие глаза и позволил Хасу и дальше извиняться так, как тот считал правильным. Этот мальчишка давно был на его крючке, очень полезный — змея в тылу у ничего не подозревающего Азата, — но и иногда чересчур самостоятельный. Как только они выберутся, надо будет хорошенько проучить его, чтобы больше он и моргнуть не смел без его разрешения.

И, в конце концов, сломать.

Глава 9. Прозрение

После разговора с отцом было много смен обстановки и окружающих лиц, но Адамас выхватывал из окружающей реальности либо что-то из ряда вон выходящее, либо случайное, вдруг попавшее в те секунды, когда он был на поверхности своего личного чёрного омута, а не в самой его глубине. Через несколько дней, слившихся в один, он обнаружил себя дома, в собственной комнате — об этом сказали с детства знакомые запахи и что-то пытавшиеся донести ему мама и сестра — и обе с левой стороны, — так больничная палата почти без перерывов на поезд или самолёт сменилась домом, где они жили последние семь с половиной лет. Поскольку больше потрясений вроде как не предполагалось, Адамас предпочёл скользнуть обратно в свой защитный кокон, где реальность, может быть, и не была реальной, зато вполне себе зримой и постигаемой.

Ещё до беседы с Рэксом он зацепился мыслями за одни значимый вопрос, и теперь, плавая среди знакомых и когда-либо просто виденных лиц, окружённый понятными и не очень образами, иногда что-то имеющими под собой, но чаще лишь представляющими неидентифицируемые в полной мере воспоминания, хорон пытался его решить. Поражения и отец. Что помогало ему всегда, несмотря ни на что, продолжать идти выбранным ранее путём? Откуда он знал, что именно так и надо, что не стоит пробовать что-то другое, где будет легче, проще или просто более ему подходяще? Как жаль, что они так мало разговаривали за эти шестнадцать лет, сейчас приходилось воскрешать в памяти когда-либо рассказанные им эпизоды из его жизни и самостоятельно делать выводы.

Взять, например, смерть Квазара, после которой отец оказался совершенно беззащитным перед собственным начальством, к тому же жаждавшим отправить его вслед за наставником, их главным бунтарём. Примерно в такой же ситуации Фаас, прадед Адамаса, предпочёл стать тише воды, ниже травы, лишь бы не провоцировать Пикеровых (потому Страховы и выпали из управления ГШР на долгие годы), — Рэксу тоже было что терять, но он не отступился. Не отступился, и когда врагом стал бывший союзник, человек с ещё большей властью, чем непосредственный президент Генштаба, — и в итоге, через пятнадцать лет, добился-таки того, что враги опять начали становиться друзьями. Так же как и тогда сумел вывести Эдриана на чистую воду и выбить себе высокий пост в руководящих кругах. Полжизни отца говорит о том, что, если идти и верить, рано или поздно мир ляжет у твоих ног. Долго и трудно, но…

А он ведь с самого детства знал свою судьбу: Адамас припомнил, что Квазар, в отличие от Патрокла, внушал Рэксу, что Страховы не простые солдаты, а управленцы, вожди, лидеры (хотя история, кажется, отдавала им всегда место советников — серых кардиналов). И отец ни разу в этом не засомневался. Даже друзей выбрал себе под стать, точнее сначала только одного друга, тоже умевшего вставать после любых падений. Адамас когда-то спрашивал Кита по этому поводу: «Почему вы не сворачивали?» — и он отвечал, пожимая плечами: «А смысл?» Кажется, именно это и называется «идти по жизни смеясь»?

Впрочем, нет, был как минимум один раз, когда отец отступился, осознанно, потому что ничего не получалось, как он ни старался, — в расследовании поджога их самого первого дома, в результате которого якобы погиб его родной брат. Адамасу пока так и не рассказали, смог ли после встречи с Рейном его отец разобраться в виновных в этом преступлении, но то, что в какой-то момент, по просьбе принимавшего во всём этом участие Кита, он бросил искать поджигателя, хотя очень хотел его найти и наказать за Рейна, — было точно. Наверняка и там имелась какая-нибудь суперважная причина, благодаря которой поражение даже не выглядело поражением, как то всегда и случалось, если дело касалось Рэкса Страхова. А ведь ему было тогда, кажется, тринадцать или четырнадцать лет? Адамасу однозначно никогда не стать даже вполовину таким, как он. Но на кого ещё равняться, кроме как не на родного отца?

С друзьями-то ему явно не повезло. Кристиан объявил Адамаса своим врагом и наверняка уехал за тридевять земель, как и обещал, — уж такие обещания он выполнял всегда. О Вэлианте ни слуху ни духу. Смешно, говорят же, что семью не выбирают, а вот в друзьях вполне можно покопаться, чтобы уже сто процентов был за тебя и в огонь, и в воду, — тем не менее семья возле Адамаса и даже отец простил его за явное предательство, в то время как друзей и след простыл…

В чём же всё-таки было дело? Почему, что бы он ни делал, всё оказывалось в итоге неправильным? И что делать теперь — просто смириться? Начать совсем новую жизнь, открыть ещё какую-нибудь версию себя? Но где гарантия, что и та, и возможная последующая, и ещё три, десять, двадцать не подведут его? Да и если отныне он для всех лишь обуза, совершенно бесполезен и сейчас-то точно не сможет стать настоящим Страховым, к чему трепыхаться?

Адамас думал, отказывался думать и снова думал — каким бы он ни полагал себя, он не мог сдаться просто так, не осознав чего-то одного в полной мере. Имело смысл признать, что его вторая линия поведения — равнодушного, агрессивного ко всем подряд подростка — пока представлялась наиболее удачной: следуя ей, по крайней мере, не составляло труда достигать своих целей, чаще всего — простых и без подвоха. Вот только Сати…

Постепенно от всех сомнений Адамас перешёл к самобичеванию: стоило только ненадолго перестать разбирать по кирпичику собственную жизнь, как всё окружающее пространство занимали ужасные, кровавые сцены, которым он стал свидетелем. Он был уверен, что все случившиеся смерти — на его совести: Ове, Стас; что, возможно, у него был шанс отобрать у Брутуса Хаса (дураку понятно, кто из них настоящий злодей), что надо было сделать что-то, чтобы удержать на нужной стороне Шштернов, что Джей из-за его легкомысленности ушёл из ГШР, не перенеся, очевидно, позора. Да, Адамас частично за это расплатился, но, наверное, куда лучше было бы, если бы Брутус не остановился в последний момент и убил его за компанию с остальной частью его бывшей команды. Он даже Дилану, кажется, умудрился сделать плохо — спас его только для того, чтобы тот оказался в загребущих руках Аспитиса и рано или поздно стал основой для тысяч и тысяч таких же, выступающих под чёрно-алым флагом…

Нет, это было невыносимо. Адамас тщетно пытался разогнать вдруг сгустившиеся вокруг него чёрные грозовые тучи, подступающие всё ближе и ближе, бурлящие разноголосицей тысяч и тысяч людей и сменяющих лица с Ове на Стаса, потом Дилана, потом Брутуса, Кристиана… Защитный кокон стал ловушкой, но в реальности было ещё хуже, и он бесконечно барахтался в тягучем беспросветном киселе между сном и явью, никак не решаясь выбрать хотя бы сейчас что-то одно. Пытаясь отвлечься от этого всепоглощающего чувства обречённости, Адамас начал пытаться разобрать, о чём говорят люди в его кошмаре, и вдруг с изумлением уловил едва слышный голос, которого прежде ни разу не слышал тут и который, в отличие от всех остальных, не нёс околесицу, а обстоятельно, с разных сторон доказывал одно и то же.

С усилием Адамас выделил золотую нить этого голоса и заставил себя слушать — и с каждым словом хаос его собственного болота всё замедлялся, терял в очертаниях, сливался с темнотой — а вместе с ним приходили и ощущения. Раз этот человек разговаривает с ним, может быть, ещё не всё для него кончено?

— …Ну в самом деле, Адамас, это же смешно. Честно, до тебя я даже не догадывался, что такое вообще бывает — что человек существует на автомате, ест, спит, всё остальное, но в то же время будто в коме на искусственном обеспечении. Я-то думал, хоть сейчас нормально пообщаемся, без мешающих свидетелей и посредников. Чтобы получить разрешение на беспрепятственное общение с тобой, Адамас, мне пришлось согласиться на полное подчинение отцу, а ты его знаешь. Всё равно что ползать за ним на коленях и предупредительно обмахивать пыль с его ботинок, не поднимая глаз. Я только-только начал бунтовать, и на тебе…