Смотри, какой закат!
Шрифт:
Схватил палку. Погнался за курицей.
Кинул. Мимо. Кинул. Попал. Перебил крыло.
Замахнулся еще, чтобы добить. Убить.
Зачем все это?
И отбросил палку в сторону.
Не от жалости. Потому, что струсил.
Не смог ударить по теплому, по мягкому, по живому.
По глазам. По глазам.
Живи, тварь. Тебя скоро сожрут. Не люди, так твои же подружки.
Заклюют, когда увидят твое перебитое крыло. Не помилуют!
А я – не могу. И этого – не могу.
И бил, и не добил. Не могу-у.
Ах ты, курочка-ряба. Смешно.
Она, изволите видеть, умирает, ей горько, ей больно, она отчаянно смотрит в рваное синее небо. А мне плевать.
Я разлюбил вас, люди.
И себя я тоже, наверное, разлюбил.
…Ну
Лень, дождь, скука.
Какая уж тут работа. Второй день отлеживались на нарах. Кто-то играл в карты. Борис читал журнал "Юность" с новым романом Аксенова. Женька драил свои армейские значки. Амир что-то строчил в дневнике. Мишка Зак сладко спал.
– У меня вопрос, – приподнялся с нар Арсенька. – Когда мы сможем получить свои кровные, заработанные тяжким трудом деньги? Подчеркиваю – политые нашей кровью и нашим потом. Ась?
– Ты к кому обращаешься? – поглядел на него Женька-Комиссар.
– К тебе в первую очередь. Ну а ты должен обратиться с подобным вопросом к управу. Прошло более двух недель, как мы честно трудимся на колхозных полях…
– Это ты-то трудишься? – хмыкнул Женька. – Посмотрим, сколько ты получишь за свой геройский труд…
– Уж это, товарищ, не твоя забота.
Женька встал, неторопливо вышел. Вскоре вернулся.
– А у тебя нюх на деньги, – сказал он Арсеньке. – Сегодня как раз получка. Пошли, братва!
Все радостно повскакали с нар. Ринулись в контору.
Там толпились рабочие совхоза, воздух был пропитан махорочным дымом и махровым матом. Матерились все – и мужики, и женщины, и кассир, и сам управляющий. Матерились беззлобно, по привычке, даже как бы с оттенком радости – ведь получка же – это маленький праздник.
Женька первым отошел от стола кассира, еще раз пересчитал деньги. Вроде, нормально. Амир тоже получил прилично. И Мишке кое-что перепало. Борису выдали тридцатку ("Тридцать сребреников!" – тут же пошутил он).
Арсенька протиснулся сквозь плотное кольцо народа, окружившее кассира, сидевшего за столом. Тихо буркнул:
– Гляньте там меня.
Назвал себя – и следил за желтым ногтем, ползущим от последнего крючка его фамилии к клетке в правом углу ведомости.
– Минус, – сказал кассир, ехидно улыбаясь.
– Как это – минус?
– Фигу с маслом ты заработал, – сказал кассир и прибавил выражение покрепче. – Ещё червонец остался должен совхозу.
– Поздравляю, скубент! – съязвил сидящий рядом управ. – Славное начало, продолжай в том же духе!
Арсенька густо покраснел. Попятился от стола. Его, как назло, долго не выпускали из тесного, потного, пропахшего махорочным дымом кольца – мужики смеялись и с откровенной издевкой глядели в его лицо, пылающее от стыда, злобы, обиды, жалости к самому себе и от тоскливой ненависти к этим людям, презирающим "городского щенка", привыкшего получать дармовые деньги не иначе как из рук матери, отца, бабушки, не отдающих себе отчета в своей любви к нему и прививших ему сызмальства эту странную уверенность в дармовой любви и в невозможности таких вот неприязненных взглядов, какими провожают его сейчас эти люди, простые, ясные и грубые, как природа, окружающая их грязные дворы и незатейливые дома, выстроенные неведомым архитектором по единому стандарту, на скорую руку.
Наконец Арсенька выбрался из толпы, вышел на крыльцо. Облегченно вздохнул. Дождь кончился. Солнца луч – из-за туч. И так далее. Дышится легко и свободно. Жизнь не так уж плоха!
– Ну, как? – спросил его Женька. – Много кровных получил?
– Червонец должен, – и Арсенька беззаботно рассмеялся. – Ты угадал, Комиссар!
– Анекдот, – хмыкнул Женька.
Тут же, на крыльце, стояла Эллочка, тоже кое-что получившая и с загадочной улыбкой поглядывающая на ребят.
– Что ли, я сегодня не именинница? – вдруг с притворной обидой сказала она. – Почему я не слышу поздравлений? И почему меня никто не целует, не дарит цветов? Эх вы, кавалеры! Я у вас единственная
дама осталась, а вы…– Как же я забыл! – смутился Женька. – Я ведь знал, что у Эллочки сегодня – день рождения… Ладно, сейчас мигом чего-нибудь сообразим.
– Чего ты сообразишь, в магазине спиртного нету – уборочная, – тоскливо сказал Мишка.
– А мы с тобой на станцию съездим – там и возьмем, – возбудился Арсенька. – Вы, братцы, скиньтесь хоть по десятке, а уж я вам достану и водочки, и закусочки.
– А как поедете?
– На попутных! Вы, главное, башли давайте… Не жмитесь, кулачье!
И снова – пир.
За здоровье Эллочки. Что ли, ты у нас нонче виновница торжества? Что ли, ты у нас, куколка, именинница? Что ли, я – а кто же еще?
Буду нонче веселым и общительным, сказал Борис. Ужасно веселым я бываю, когда напьюсь.
С днем рождения, Эллочка. За тебя первый тост. А второй тост – за твоих родителей. А третий – за твою кукольную красоту. Да шучу я, шучу. А сейчас предлагаю выпить за твоего жениха. Что ли, есть у тебя жених, али нету? Признавайся честно!
Вот бери с меня пример. Я, к примеру, никогда не вру. Я прост как правда. Как газета "Правда". Правда же, Амир? Отстань, пикадор. А-а, сразу отстань. Нос воротишь. Богатенький Амир. Много денежек получил? Отвяжись. Остап Ибрагимыч, ну когда же, когда же мы будем делить наши деньги?! Щас схлопочешь… Отстань.
Бедный я, несчастный. Никто меня не уважает. Девушки меня не любят, и в бане я давно не мылся. И в жизни я ничего не успел добиться. А ты что, Боб – умирать собрался? Нет, почему же, совсем нет. Просто я ничего не успел.
И мне, видите ли, не стыдно. Мне плевать. Мне не стыдно, что я не умею мыть полы, ремонтировать электроприборы, соблазнять девушек, колоть дрова, запрягать лошадь… Впрочем, лошадь-то я запрягать научился… Нет, я о другом.
Мне не стыдно обманывать маму… Слушай, Амир, а ты почему не пьешь? Все грустишь о Тасе? Ну, молчу, молчу. Даже Эллочка пьет – она водку разбавляет сиропом из мишкиного варенья. Этакий ликер получается… Так о чем это я? Ах, да, я ведь о своей маме… Неужто я ее не люблю? Похоже, я вообще никого не люблю. Какой кошмар! Да я просто монстр какой-то, моральный урод, выродок!
Помню, был ее день рождения, мама испекла вкусный рыбный пирог, всяких салатиков наготовила, даже красного вина сладенького поставила. Вот, говорит, Боря, решила отметить свои сорок пять. И смеется: бабий век – сорок лет, а сорок пять – баба ягодка опять. И плачет. А как ей не плакать – отец-то на фронте погиб, она всю жизнь одна, если меня не считать. Ради меня! Ради меня всю жизнь отдала… Посидим вдвоем, говорит. А я – мама, извини, меня Ира ждет. Вот и позови Иру, говорит мама. Но мы с ней в кино договаривались, она уже там меня ждет, наверное. Что ж ты, Боричка, меня в такой вечер одну оставляешь. Ну прости, мама. Я совсем забыл, я не подумал, я завтра тебе подарок какой-нибудь подарю. Что ж, иди, сказала мама. И отошла к окну. Она стояла возле окна и плакала. Мама, сказал я, ну перестань, не надо так. Подошел к ней и глажу ее плечи. А глаза у меня сухие. Мне было даже страшно, что мне совершенно не было ее жаль. Ну, не надо, мамочка, сказал я. Ладно, иди, говорит она. Я пойду, мама. Иди, иди. Я пошел в кинотеатр, Ира уже была там, она рассердилась на меня за то, что я опоздал и весь вечер потом на меня дулась. И ради этого – я заставил маму плакать, стоять у окна и слизывать с краев губ слезы, которые стекали по щекам, которые когда-то были свежими и кожа была тонкая, нежная, как на той старой пожелтевшей фотографии, сохранившейся с того времени, когда мама верила в то, что в ее жизни сможет не раз повториться счастье, ведь она считала свою жизнь только начавшейся, а жизнь была уже прожита в детстве и юности, и остались лишь воспоминания обо всем первом – о первой любви и первой получке, о первом муже и первом сыне, которые стали единственными, о неблагодарном сыне, который еще своим сладостным лепетом у ее груди пообещал ей стать оправданием неоправданных надежд на будущее счастье и который… который… который… Слушай, Арсенька, брат, а у нас нет ничего кроме водки? Ничего? Ну и ладно.