Смуглая леди (сборник)

вытащил из-под груды альбом в белом кожаном переплете. Как паутиной, он был обвит

тончайшим золотым тиснением и заперт на серебряную застежку.

– Итальянская работа, - сказал Холл почтительно и передал альбом Кроссу.

Тот долго листал его, читал и потом положил.

– У мистера Виллиама очень звучный слог, - сказал он уныло.

– Ну что ж!
– Холл решительно поднялся с кресла.
– Ну что ж, - повторил он.
– Если

мистер Виллиам желает, чтоб эти бумаги перешли к его друзьям, я думаю, мы возражать

не будем?
– И вопросительно поглядел на женщин.

Но Сюзанна только повела плечом, а миссис Анна сказала:

– Это все его, и как он хочет, так пусть и будет!

– Так!
– сказал доктор и повернулся к Бербеджу: - Берите все это, мистер Ричард, и...

– Одну минуточку, - вдруг ласково сказал достопочтенный Кросс.
– Мистер Ричард, вы

говорите, что хотите все это издать?

Бербедж кивнул головой.

– Так вот, мне бы, как близкому другу мистера Виллиама, хотелось знать, не бросят ли

эти сочинения какую-нибудь тень на репутацию нашего возлюбленного друга, мужа, отца

и зятя? Стойте, я поясню свою мысль! Вот вы сказали, что некоторые из этих рукописей

написаны пятнадцать и двадцать лет тому назад. Так вот, как по-вашему, справедливо ли

будет, чтобы почтенный джентльмен, отец семейства и землевладелец, предстал перед

миром в облике двадцатилетнего повесы?

– Да, и об этом надо подумать, - сказал Холл и оглянулся на жену.
– Вам, мистер

Ричард, известно все, что находится тут?

– Господи!
– Бербедж растерянно поглядел на обоих мужчин.
– Я знаю мистера

Виллиама без малого четверть века и могу поклясться, что он никогда не написал ни одной

строчки, к которой могла бы придраться самая строгая королевская цензура.

– Ну да, ну да, - закивал головой достопочтенный Кросс, - все знают, что мистер

Виллиам добрый христианин и достойный подданный, и не об этом идет речь. Но нет ли в

этих его бумагах, понимаете, чего-нибудь личного? Такого, что могло бы при желании

быть истолковано как намек на его семейные дела? И не поступит ли человек, отдавший

эти рукописи в печать, как Хам, обнаживший наготу своего отца перед людьми? Этого мы, друзья, никак не можем допустить.

– Берите бумаги, - вдруг сказала Сюзанна, и Гроу в первый раз услышал ее голос,

звучный и жесткий, - и пусть со всем этим будет покончено! Сегодня же! О чем тут еще

говорить? Пусть берет все и... Мама?!

– Пусть берет, - подтвердила старуха.
– Пусть берет, раз он приказал! Это все его, не

наше! Нам ничего этого не нужно!

Наступила тревожная тишина. Старуха вдруг громко всхлипнула и вышла из комнаты.

– Берите, - коротко и тихо приказал Холл Бербеджу, - берите и уезжайте. Ведь тут

сегодня одно, а завтра - другое. Скорее уезжайте отсюда.
– И он покосился на жену, но та

стояла у окна и ничего не слушала. Всего этого ей действительно было не нужно. ... Когда

на рассвете Гроу шел в свою комнату (его сменила Мария), около лестницы, у слабо

синеющего окна, он увидел сухую четкую фигуру. Кто-то сидел на подоконнике. Он

остановился.

– Что, заснул?
– спросила фигура, и Гроу узнал хозяйку.

– Спит, - сказал Гроу, подходя.
– Крепко спит, миссис Анна.

– Слава тебе Господи, - перекрестилась старуха, - а то с ночи все бредил и просыпался

два раза. Такой беспокойный был сегодня. Все о своих бумагах...

– А откуда вы...
– удивился Гроу. Ему показалось, что старуха усмехнулась.

– Да что ж, я задаром здесь живу? У меня за три года такой слух появился, что этих

стен как будто и вовсе нет. Чуть он шевельнется, я уж слышу. Подхожу к двери, стою -

вдруг что ему потребуется...
– Она хотела что-то прибавить, но вдруг смутилась и сердито

окончила: - Идите спать, молодой человек. Скоро и доктор придет.

– А вы?
– спросил Гроу.

– Да и я тоже скоро уйду. Вы на меня не смотрите. Я привычная. Ведь три года он

болеет - три года!

– А что ж Мария...
– заикнулся Гроу.

– Ну!
– опять усмехнулась старуха.
– Разве я на Марию могу положиться? Да она всего-

то навсего и моложе меня на два года. Раз он сильно застонал, а в комнате темно - свечка

свалилась и потухла, - он мечется по кровати, разбросал все подушки и бредит: будто его в

печь заталкивают. А Мария привалилась к стене и храпит.

– Что ж вы ее не разбудили?
– спросил Гроу.

– А что мне ее будить?
– огрызнулась старуха.
– Я ему жена, она посторонняя. Я

госпожа, она служанка. Мне ее будить незачем.
– И вдруг опять рассердилась: - Идите, молодой человек. Спокойного вам сна.

И он ушел.

С той ночи прошло больше пятидесяти лет, но сэр Саймонс Гроу, старый,

заслуженный врач, участник двух войн и более двадцати сражений, помнил ее так, будто

этот разговор у лестницы произошел только вчера. Так его потрясла эта старая женщина, ее безмолвный подвиг и колючая, сварливая любовь.

Сейчас он сидел на лавочке и думал, думал. Дважды его жена посылала внучку, затем

сама пришла и сердито набросила ему плед на спину, - что он, забыл, что ли, про свой

ревматизм? А он все сидел и вспоминал. Потом встал и пошел к себе.

В доме уже спали. Он осторожно подошел к столу, выдвинул ящик, вытащил тетрадь в

кожаном переплете и открыл ее. Она была вся исписана Красивым, ровным почерком -

таким ровным и таким красивым, что буквы казались печатными. Это был ученый труд

доктора Холла, переписанный им собственноручно. Сэр Гроу задумчиво листал его и

думал. Когда доктор Холл умер, его жена свалила рукописи покойного в корзину и снесла

их под лестницу. Там они и пролежали лет десять и были проданы за бесценок, как бумага.

Их приобрел полковой врач, приятель сэра Гроу. Так эта тетрадь и попала к нему.