Смуглая леди (сборник)

отскочила со звоном. На внутренней стороне ее оказалась большая, в полный лист,

гравюра - отречение Петра. Скорбящий Петр и над ним гигантский петух. "Наверное, Волк тоже видел это, - подумал Гроу, - потому и заговорил о петухе. А ведь Петр, пожалуй, и не скорбит. Он просто стиснул руки на груди и думает: "Ну какой же во всем этом смысл, Господи, если даже я - я тебя предал?" А над ним вот - поднялся огромный,

торжествующий петух".

Сундук был набит почти до краев. Бербедж приподнял кусок тафты, и Гроу увидел

груду книг, тетради, синие папки, фолианты в кожаных переплетах.

– Вот тут все, - сказал Шекспир, - все, что у меня есть.

– И то, что не напечатано, сэр?
– спросил Бербедж.
– "Макбет", "Цезарь", "Клеопатра"?

– Все, все...

Бербедж взял первую папку и открыл ее. В ней лежала тетрадь, исписанная в столбик

красивым, так называемым секретарским почерком. Буквы казались почти печатными, так

любовно была выписана каждая из них.

– Как королевский патент, - сказал Бербедж.

– Теперь так уже переписчики не пишут. Хороший старик был, мы его недавно

вспоминали.

– Дай-ка, - сказал Шекспир. Он взял рукопись и долго перелистывал ее, читал,

улыбался, задерживаясь на отдельных строках, и качал головой.
– Ты в этой роли был

поистине великим, Ричард, - сказал он Бербеджу, и тот согласился:

– Да.

Шекспир полистал тетрадь еще немного, потом отложил ее и вынул кожаную папку. В

ней лежали большие листы, сшитые в тетрадь. Он быстро перелистал их. Почерк был

другой - быстрый и резкий.

– Что значит молодость, - сказал Шекспир.
– Да, мне было тогда... Гроу, вам сколько

сейчас?

– Двадцать четыре, - ответил он.

Шекспир ничего не ответил, только взглянул на него с долгой улыбкой и кивнул

головой. Затем вынули еще несколько папок, просмотрели их и все сложили обратно.

– Вот все, - повторил он.

– Хорошо, - решил Бербедж, - закрывай и давай мне. И больше у тебя ничего нет?

– Нет!

Бербедж деловито сложил все опять в сундук, потом помолчал, подумал и сказал:

– Вот что, Виль, - он назвал его не "Билл", как всегда, а ласково и мягко - "Виль", -

очевидно, по очень, очень их личному и старому счету.
– Ты сам...
– Он все-таки осекся.

– Ну-ну?
– подстегнул его Шекспир.

– Я хотел сказать, - путаясь, хмурясь и краснея, сказал Бербедж, - нет ли у тебя тут и

писем, которые ты бы не хотел сохранять?

– Ага, - серьезно кивнул головой Шекспир, - ты хочешь сказать, что в таком случае

уже пора!

Наступило неловкое молчание. Харт вдруг выдвинулся и встал около дяди, словно

защищая его. Шекспир мельком взглянул на него и отвел глаза.

– Я...
– начал Бербедж.

– Конечно, - очень серьезно согласился Шекспир, - конечно, конечно, Ричард, но,

кроме заемных писем, у меня ничего уже не осталось.

– А то письмо тут?
– спросил Ричард.

– Здесь. В самом низу. Достаньте его, Гроу. Оно в кожаной папке.

Гроу достал папку. Шекспир открыл ее, посмотрел, захлопнул и положил рядом с

собой.

– Что же будем с ним делать?
– спросил он.

Бербедж пожал плечами.

– Нет, в самом деле - что?

– Мне его во всяком случае не надо, - ответил Бербедж.
– Хотя оно и королевское и

всемилостивое, но в книге его не поместишь.

– Да, всемилостивое, всемилостивое, - покачал головой Шекспир.
– Что оно

всемилостивое - с этим уж никак не поспоришь. Но что же с ним все-таки делать?

– Отдай доктору, - сказал Бербедж.

– Да? И ты думаешь, оно его обрадует?
– спросил Шекспир и усмехнулся.
– Виллиам, -

обратился он к племяннику, - ты слышал о том, что твой дядя беседовал с королем? Ну и

что тебе говорили об этом? О чем шла у них беседа?

Виллиам Харт, плотный, румяный парень лет шестнадцати, еще сохранивший

мальчишескую припухлость губ и багровый румянец, стоял возле ящика и не отрываясь

смотрел на дядю. Когда Шекспир окликнул его, он замешкался, хотел, кажется, что-то

сказать, но взглянул на Гроу и осекся.

– Ну, это же все знают, Виль, - мягко остерег от чего-то больного Бербедж, - не надо, а?

Но Шекспир как будто и не слышал.

– Ты, конечно, не раз слыхал, что Шекспиры пользуются особым покровительством

короны, что его величество оказал всему семейству величайшую честь, милостиво беседуя

на глазах всего двора с его старейшим членом в течение часа. Так?

– Но правда, Виллиам...
– снова начал Бербедж, подходя.

Больной посмотрел на него и продолжал:

– Так об этом написали бы в придворной хронике. Кроме того, Виллиам, тебе, верно, говорили, что у твоего дяди хранится в бумагах всемилостивейший королевский рескрипт, а в нем... ну, впрочем, что в нем, этого никто не знает. Говорят всякое, а дядя скуп и

скрытен, как старый жид, умирает, а делиться тайной все равно не хочет. Думает все с

собой, забрать. Так вот, дорогой, это письмо! Оно лежит тут, - Шекспир похлопал по

папке, - и на тот свет я его, верно, не захвачу, здесь оставлю. Только, дорогой мой, это не

королевское письмо, а всего-навсего записка графа Пембрука с предписанием явиться в

назначенный день и час. Это было через неделю после того, как мы сыграли перед их

величествами "Макбета". В точно назначенное время я явился. Король принял меня... ты

слушай, слушай, Ричард, ты ведь этого ничего не знаешь.

Больной все больше и больше приподнимался с подушек, которыми он был обложен.

Глаза его горели сухо и недобро. Он, кажется, начал задыхаться, потому что провел

ладонью по груди, и Гроу заметил, что пальцы дрожат. Заметил это и Бербедж. Он

подошел к креслу и решительно сказал:

– Довольно, Виллиам, иди ложись! Вон на тебе уже лица нет. В рукописях я теперь

сам разберусь.

– Так вот, его величеству понравилась пьеса, продолжал больной, и что-то странное