Снег на Рождество

Отдышавшись после танца, Антон спрашивает ее:

— Тось, а ты картошку варить можешь?..

Та смеется.

— Конечно, могу, это моя самая любимая еда…

— Я буду платить тебе все сполна, — присев с ней рядом, говорит Антон. — Куролесить ты особо не будешь. Твое дело к обеду картошку варить и за бабкой ухаживать, — затем, крепко стиснув руками голову, стонет: — Одна душа у нее и жива. Только я вот никак не пойму, зачем ее душе на постели вместе с мертвым телом лежать? Зачем ей вообще так долго ждать смерти? И ради чего?

Уронив голову перед Тоськой на стол, он вдруг крепко засыпает.

Антон не желчен. Он просто считает: то, что произошло с его женой, не укладывается ни в какие рамки. Он всегда жил с ней дружно. Трудолюбивей ее в поселке никого не было. Вечно она занята делом была, вечно куда-то спешила. Но, заболев вдруг гриппом, она слегла и больше не встала.

— Что же мне делать?.. — часто возмущался Антон в кабинете участкового врача.

На что тот спокойно отвечал:

— Неизлечима твоя жена, понимаешь ли ты это, неизлечима!

А Антон все не верил. Прокляв медицину, он начал приглашать к себе на дом умелых старух, мастеров по травам. Но, увы, жена лежала пластом.

— Что же, выходит, никому не под силу твоя болезнь, — часто говорил он ей. — Словно кто тебя от земляных корней оторвал: как полевой цветок, который плуг во время пахоты пересек. Вроде и в земле он торчит, а не жилец, уже.

Страдание жены сказывалось и на нем. Мало радости было для него в приходящих днях. Как бесцветно они появлялись, так же бесцветно и исчезали. Горькая семейная беда чудовищно страшна. Не убежать от нее и не спрятаться.

Когда приезжала в гости дочка, Антон немного оживал. Модная, крепкая, ладная, с золотыми перстеньками на руках, она переодевала мать, меняла постельное белье и, кое-как сварганив похлебку, уезжала.

Работает она секретарем-машинисткой. Раз в месяц привозит какой-то едучий стиральный порошок, в котором замачивает скопившееся материнское белье. Купает мать прямо тут же, в комнате. Пол щелястый, и мыльная вода, которой она поливает мать, стекает в подполье.

Дом у Антона без удобств, отопление печное, водопровода и канализации нет. Старик не гонится за квартирой. Привык жить здесь. Зимой в домике без удобств жить, конечно, тяжело.

Частенько Антон, притаившись у двери и оставшись незамеченным, пристально смотрит на жену.

Галя лежит как ни в чем не бывало тихо, спокойно. И даже кажется со стороны, что она чувствует какое-то превосходство над окружающим ее миром.

— В дух превращается, — вдруг неожиданно произносит Антон и тем самым выдает себя. Но жена не смотрит на него. Ее взгляд устремлен в потолок, рядом с потолочной балкой расщепилась фанера, и в эту образованную дождевой водой щелочку Галя и смотрит. Когда на улице беззаботно идет дождь, сквозь эту щелочку начинает тихонечко капать на Галю вода. Отодвигать кровать в сторону, от водяной струйки у Антона желания нет, но он жалеет ее, ставит на грудь жены огромный эмалированный таз, а чтобы он не свалился, укрепляет его по бокам жениными руками. И отдрессированно-смачно, со звоном капает вода в таз, который стоит на Галиной груди. Смотрит Галя на дождевую капель и улыбается. Как она раньше в детстве любила осенние дожди. И вот они и сейчас не забыли ее. Ей не выйти на улицу. Поэтому они сами пришли в ее комнату, чтобы напомнить о себе.

Когда Гале вдруг станет тяжело дышать, зайдет в комнату, как по команде, Антон и, взяв таз, выплеснет воду с порожка в заросший полынью двор и снова поставит на грудь.

И в эти минуты Гале кажется, что муж ее добр и услужлив.

— Многого от тебя не требуется, — говорит Антон. — Лежи себе помаленьку и капли считай. А крышу я на днях починю. Вокруг трубы законопатка отковырнулась, вот она, крыша, и течет…

— Спасибо, — тихо шепчет жена и настороженно-пристально смотрит на потолочную склизкую щелочку, с которой вот-вот плюхнется в чашку капелька. Антону кажется, что жена, приподнявшись над кроватью, вот-вот превратится в дух и, точно дымок или пар, исчезнет в этой щелочке. И тогда все разрешится… Только что была она и вдруг нет ее. Эта мысль будоражит. Она захватывает его.

Чуть-чуть дернется у жены правая сторона. Ухватившись рукой за пристегнутый к спинке кровати ремень, она подается вперед и торопливо обхватывает рукой спинку кровати, чтобы не упасть на слежавшийся, плосконький матрац. Пальцы правой руки, словно купленные, с трудом обхватывают металлическую трубку кровати. На помощь приходит Антон. Не вынимая изо рта папиросу, он обкладывает жену по бокам подушками и одеялами, чтобы она случайно не упала и не стукнулась головой о стену.

— Спасибо… — поспешно произносит она и вдруг краснеет, словно сделала какую-то глупость.

— Ничего, ничего… — успокоит Антон. — Я сейчас дверь настежь открою, и ты воздухом свежим подышишь.

И, открыв настежь дверь, он торопливо, точно по чьему-то приказу идет на станцию по усыпанной разноцветными листьями дороге.

У переезда останавливается. Затем заходит в железнодорожную будочку, где живут путейцы. Его все знают, поэтому на его старательное причесывание у зеркала не обращают внимания. Как следует причесавшись и пригладив по бокам и на затылке волосы, Антон заходит в станционный зал ожидания.

На улице осень, и люди, дожидаясь электричек, на скамейках в парке уже не сидят, а идут в теплый станционный зал.

Не успел Антон зайти, как к нему подбежала пухленькая коротышка Фомка.

— Вот, рекомендую, — торопливо представила она бесстыдно развалившуюся на скамейке огромную женщину сорока лет. — Лимитчица, прописка страсть как ей нужна.

Женщина, посмотрев на Антона и поняв, в чем дело, аккуратно поправила волосы.

— Тебе сколько лет? — спросил Антон.

— А тебе сколько надо? — на вопрос вопросом смущенно ответила та.

— Постоялицей пойдешь ко мне? — вновь спросил он ее и присел рядом. — Поначалу просто так поживешь. А жена умрет, женюсь на тебе.

— Нет, я ждать не могу, — торопливо ответила та, мигом став какой-то уж больно строгой, и серьезной. — Мне прописка нужна. А в домработницы ищи другую. — И тут же, хихикнув, обратилась к Фомке: — Ты что, не можешь найти ему подметалку?

— Да находила я, и не одну, но они день-два поживут и уходят.

— Почему?

— А потому, что жена его больна, парализованная на руки и на ноги. Лежит, не поднимается.

— Ты хочешь сказать, что она хуже грудного ребенка? — равнодушно спросила ее та и, небрежно посмотрев на ссутулившегося Антона, сказала: — Разведись с ней, и я сразу же к тебе прибегу…

— Пока жива, не разведут, — вздохнул Антон. — Была бы она здорова — другое дело, а больная есть больная, но закону я до последней минуты должен быть рядом с нею.

— Ну тогда как хочешь, — надула губы сорокалетняя и отвернулась. Ее голые ноги были пухлые, короткие волосики курчавились на них и блестели.