Снег на Рождество

— Живу терпимо. А насчет того, чтобы зайти, может быть, на обратном пути и забегу. Как время…

— Понятно, — с обидой произнесет Мария и, закрывая форточку, так хлопнет ею, что с потолка осыплется побелка. Смахнув со стекла пылинки, она с прежней обидой смотрит ему вослед. А он, уже не замечая и позабыв ее, несется к магазину, точно сорванный с дерева листок.

— Безумный… — усмехается она. — Разве можно так жить? — и, пожимая плечами, раздраженно начинает тереть кафельный станционный пол сухой тряпкой. Обидно ей, что не сложилась у нее любовь с ним.

«Ученая птица Илья… — размышляет она. — Другой бы поговорил. Намекнул на любезность. А этот посмотрит и словно тебя не узнает, затем пообещает зайти… и не заходит… Сколько раз прошу, а он не заходит».

Про себя она со злостью ругает его бог весть какими словами, клянется больше никогда его не окликать, не встречаться и не разговаривать с ним. Она не будет даже с ним здороваться. Он чужой. И она не желает его видеть. Лучше окликать из окна путейцев или машинистов электричек. Люди они разговорчивые. Они могут говорить с ней о чем угодно. Ибо знают, что она одинока.

Илья проходит мимо станционных окон обратно из магазина, но к Марии не заходит. В его руках сетка с хлебом. Лицо задумчиво. Высокий лоб покрыт потом. Он идет против ветра, и волосы на его голове красиво приподнимаются.

Мария, посмотрев вслед ему, вздыхает:

— Ишь, какая важная птица. Отовариться отоварился, а меня словно и нет…

Сухонькая, бойкая фигура Ильи, быстро удаляющаяся, вновь напоминает ей сорванный осенний лист, с важностью летящий неизвестно куда. Опустив голову на подоконник, она вздыхает. Вчерашние дождевые лужицы на асфальте блестят. Ветер рябит их, и кажется, вот-вот выпьет.

Станционная старуха кассирша, хитро посмотрев на уборщицу из своего окошка, толкает в бок молоденькую сменщицу:

— Ой, да ты только посмотри, как она мается…

— Да видела я все… — бурчит та. — Скоро в гроб, а она все любовью занимается… — и, присев рядом, с пренебрежением смотрит на Марию.

— Сейчас плакать начнет, — опять произносит первая кассирша и вздыхает. — Вот бы мне такую любовь…

— У него жена, дом. А она все равно липнет. Стыдно смотреть, — с тем же пренебрежением добавляет молодая кассирша.

Она произносит все это легко и развязно. Насмешка и презрение к уборщице не сходят с ее лица. В чем-то с ней соглашается старая кассирша. Приоткрыв окошко, шутя кричит Марии:

— Ты что это как девица убиваешься? — и машет рукой. — Иди сюда, чай будем пить.

Вздрогнув, Мария с кротостью смотрит на кассиршу. Затем, скупо улыбнувшись, еле слышно произносит:

— Некогда мне… — и выбегает из станционного зала на улицу. Ветер ее неразлучный дружок. Он остужает ее грудь и губы. И волнение как-то враз проходит. Но даже придя в себя, Мария долго стоит у железнодорожной платформы, полной отъезжающих и приезжающих людей. Ноздреватый щебень у промасленных рельсовых стыков мерцает на солнце. Когда пробегают по рельсам черные, оскаленные колеса вагонов, он дрожит и приподнимается. Лепится ее тоска и грусть к грохоту и шуму проносящихся поездов и не исчезает. Томится сердце, не находя покоя.

— Мариша!..

Она вздрагивает. Неизвестно откуда появившись, стоит перед ней грузчик Прокоша. Мужик ее возраста, холостяк, заядлый гуляка и весельчак. Кепка на голове еле держится, грудь распахнута, чувствуется, что уже под хмельком.

— Айда ко мне, — ангельски сложив на груди руки, произносит он. — Посидим, музыку послушаем. Ну, согласна?.. Ну чего молчишь?

Он не может оторвать свой взгляд от ее лица. Самым лучшим кажется оно ему в поселке, самым светлым. Дожидаясь ответа, он раскраснелся.

— Мариша! А Мариша?.. — вновь прошептал он, с еще большей настойчивостью смотря на нее.

Она нерешительно усмехнулась и с жалостью, без всякой злобы сказала:

— Не до музыки мне.

Он прикурил папиросину, изморщиненной рукой поправил на голове растрепавшиеся волосы.

— Учти, я не рябой, — с какой-то болью произнес он. — Я петь здоров. И к тебе, учти, не навязываюсь. Просто увидел и предложил.

И, сказав все это, Прокоша, щелкнув пальцами, воровато оглянулся. Пот на его искривленном носе заблестел, и дрожь вдруг охватила щеки и шею. Он дернул головой, тем самым стараясь скрыть волнение. Холодность Марии к нему была как никогда заметна. Злость и обида вскипели в нем. Но он сдержал себя.

— Мариша, ты совсем становишься другой… — и вновь, вглядевшись в нее, улыбнулся. А потом вдруг как-то разом сник, опустил голову и неторопливо пошагал к переезду. Он шел и разглядывал впереди себя деревья, тропинку, вздувшиеся облака, черный железнодорожный путь и сетку электрических проводов над ним. Губы что-то пришептывали. А что, он и сам не знал. Пройдя метров десять, оглянулся. С напряжением всмотрелся в уже с кем-то разговаривающую Марию. От волнения пальцы запрыгали. Поначалу не знал даже, куда их деть. Но затем вдруг по-детски беспомощно и очень взволнованно стал махать ей. Она заметила его и тоже махнула рукой. Он обрадовался этому.

— Ничего, еще увидимся… — добродушно засмеялся он. И разом вдруг ушла боль-тоска от его души, и он вновь повеселел.

— На трезвую голову выберу моментик, вот тогда и поговорю с ней. — И, прищурив глаза, потер руками. — Вместе жить будем. Вместе…

И, оживившись, он, размахивая руками, пошагал, как никогда, бодро. Ветер гнал по асфальту листву, и она, чуть касаясь его ног, красиво кружилась перед ним. Не везло Прокоше с бабами. До этого было у него две жены, но обе умерли. От второй остался взрослый сын. После армии он уехал на Север и разом там прижился, обзавелся семьей и об отце не вспоминает. В поселке баб мало. Приезжая лимита нарасхват, да и не Прокошиного она возраста.

Марию он любит давно. Да кто ее не любит. Тайная любовь горько-сладка и неведомо сильна. На слезах и вздохах настояна она.

Мария задумчиво смотрит на станционную дорогу. Выгоревшая трава по ее бокам сглажена ветерком. Листва бежит по ней, игриво мотаясь из стороны в сторону. Голубеющий горизонт по-осеннему окован желтыми красками. И изредка выбегающие из-под него зеленые поезда кажутся необычно яркими.

— Я пойду сегодня к нему, — вдруг решается Мария и пугливо вздрагивает. Ветер обдает ее холодом. И вот уже ей кажется, что и воздух и все на свете ломается и рушится. Это скорый, словно везущий за собой тысячу колоколов, с шумом проносится мимо. А колеса все тарахтят и тарахтят.

Старая кассирша, сладко позевывая, вышла из станции. Скрещенный на ее груди большим узлом платок приподнялся и забился на ветру. Вытерев тылом ладони влажные губы, она подошла к Марии.

— Ты чего это? Тебя зовут, а ты не идешь. И чай остыл, напрасно, выходит, грела.

Кассирша настороженно осматривает своими глазенками Марию и ждет, что та скажет.

— Странная ты… — словно догадываясь о чем-то, хитро улыбается кассирша и прыскает. — Столько мужиков, а ты не блестишь и не телишься.