Снег на Рождество

— Что это?.. — и тут же встрепенулся, чтобы предупредить ее. — Нет… Нет… Ничего не надо говорить…

И в ту же секунду я увидел знакомые лица, улицы и дома. Вот сельповский грузчик, держа в вытянутой руке шапку, наяривает гопака… А вот Нинка в красивой шали до пят, обнимая Ваську, несет на коромысле воду… А вот Корнюха вручает жене, только что приехавшей с юга, снежный гладиолус.

— Надо же, Никифоров! — воскликнул я. — Какой смешной. Председатель убегает, а он скачет за ним на медведе. Ну а это я лопаю на дежурстве печенье.

Виолетта, убрав с прохода картины, провела меня во вторую комнату. То, что я увидел, меня просто потрясло. Потолка в комнате не было. Вместо него — звездное небо. К потолочному проему приставлена лестница.

— Слышите?.. — прошептала она.

Ничего не услыхав, я с удивлением посмотрел на нее.

— Это так снежинки летят… — объяснила она и, быстро поднявшись по лестнице, позвала меня.

Я, как и она, став на сохранившийся край крыши, осмотрелся. Поселковые фонари скудно освещали дорогу, а луна еще скуднее освещала их. Шумел ветер. Чтобы не отморозить руки, я укутал их платком. А чтобы не упасть, чуть наклонился.

Виолетта вытянула вперед руки.

— Доктор, делайте, как я…

Став на колени, повторяю ее движения рук.

— Доктор, догоняй… догоняй… — зовет меня Виолетта.

Я струсил.

А она хоть бы что, спокойно стала левой ногой на край, правую задрала и опять как закричит:

— Доктор, догоняй… догоняй… — и брык с трехметровой высоты в сугроб.

— Виолетта, так опасно, — кричу я в ответ. — Чего доброго, шейные позвонки свихнешь…

А она:

— Ой, как тут бесподобно… ой, как тут бесподобно… Доктор. Становись на край.

Надо же, по доброте души так втюриться!

— Ма-ма! — закричал я, с трудом став на одну ногу. — Ма-ма! — хватаю пальцами воздух, снежинки, а упора никакого…

А она:

— Ура-а… Мы уже полетели… Догоняй меня… догоняй…

Неожиданно край крыши подо мной треснул, и я вниз головой приземлился в сугроб.

Снежинки недолго падали на меня… Через минуту Виолетта прилетела ко мне.

— А ты знаешь, у тебя получается, — сказала Виолетта.

Я, в испуге пробежав одну, затем вторую комнату, что есть мочи помчался к больнице.

— Ты куда? — закричала она. — Постой…

Остановившись, я посмотрел на нее. После полета она была очень красива. Румяные щеки, нежная улыбка, губы, чуть-чуть прищуренные глаза — все в ней привлекало меня. Вот она подошла ко мне…

— Вы озябли, — заметил я и протянул ей свой платок.

— Ничего, — прошептала она и, сжав мою руку, тут же отпустила ее и зашагала в сторону дома.

Я постоял, постоял. А затем, улыбнувшись, пошагал следом.

Шел густой снег, мела метель.

Заметив, что я иду за ней, она остановилась. Я нагнал ее.

— Слышишь… Эти снежинки так звонят…. будто на всех колокольнях России звонят в маленькие колокола… — и, закинув руки за голову, она в задумчивости посмотрела в снежную даль.

И хотя я молчал, мне почему-то вдруг тоже захотелось вот так вот, как и она, ее взглядом, полным волнения и страсти, посмотреть туда, откуда, по ее мнению, звонили снежинки. Видимо, ее фантазия рисовала картины, картины не холстяные, а живые… «Надо же, какая натура!..» — подумал я. Хотя понимал, что внешне она не привлекательна. Ее старомодное пальтишко без пуговиц, на ногах дешевые черного цвета войлочные сапожки, видавший виды штопаный-перештопанный пуховый платок накинут на плечи, она не покрывала им голову, и он лежал на ее плечах просто так, а с варежками доходило до смешного, они были обе правые, и одна черная, другая красная.

Видимо, жила она очень бедно, а порой почти даже безденежно, кому нужны ее картины, на которых один рождественский снег, да и с ним она не могла расстаться. А ее странная любовь к снежинкам и желание летать отпугивали поселковых мужичков. Что им летающая баба, если их головы вскружены и закружены снегом, тем самым снегом, который денно и нощно валит над Касьяновкой вот уже весь декабрь.

Ну, а еще… они, конечно, побаивались ее… Уж больно была она хрупкой. Руки тонкие, носик тоненький, а личико излучало до того нежный свет, что казалось, оно было из тончайшего хрусталя, тронь его, и оно тут же рассыплется. И поэтому затевать с Виолеттой свои полюбовные штучки типа обнимки с хрустом, последующим подбрасыванием девушки в воздух, а после, опустив руки, смотреть, как она будет падать в снег вниз головой, они избегали. Мужички видели ее во сне. А ее лицо часто проступало в их домах сквозь стекла окон, и, сказочно вися в воздухе, улыбалось им и манило за собою.

Встреча с Виолеттой на улице считалась для них счастливым предзнаменованием. Увидя ее, поселковые мужички всегда с почтением кланялись ей, ибо приятно было вдруг ни с того ни с сего встретить уж очень неземную девушку. Ее ангельские глазки, ослепительно-белые пальчики и обнаженная тонкая шея поразили и меня сверхъестественной прелестью. Таких женщин я не видел даже на картинах. Я никогда не слыхал о них. Мало того, я не мог себе и представить, что они есть и даже могут встретиться на моем пути.

А как я порой ждал встреч с Виолеттой. Они часто казались мне каким-то предрождественским знамением. Ее вера в то, что снежинки могут изменить людей и сделать их лучше, не казалась мне сказочной.

Я верил ей. И я говорил ей о своей вере. И она, радуясь моему пониманию, доверяла мне все больше и больше.

— Доктор, не знаю, сколько я проживу, но мне так хочется научиться летать… Мыслями, телом, душою, все равно…

— Вы уже летаете…

— Спасибо вам, — и, взяв меня за руку, она прошептала: — Если бы знали, как я одинока… А потом вдруг, посмотрев на меня, добавила: — Мама моя в роддоме умерла. Только умерла, и я тут родилась. — А затем спросила: — Скажите, а какой сегодня праздник?

Я вслушивался в звон рахмановской церкви, это ее звон казался Виолетте звоном снежинок в снежной круговерти.

— Ой, а я от этого снега совсем пьяная… Надо же, рахмановский колокольный звон чуть не приняла за звон…

— Ничего, бывает, — успокоил я ее.

А когда затих колокольный звон, она вдруг насторожилась.

— Ой, а что это?

Я прислушался. Издалека, то вздрагивая, то пропадая, неслись звуки знакомой мелодии. Да, так и есть. Это играл на балалайке наш поссоветовский дворник Ероха.

— Как хорошо, — тихо сказала она.

— Да, он мастер, — похвалил и я Ероху.

Ероха дневал и ночевал в поссоветовской кочегарке. Дома у него не было, денег тоже, лишь была у него работа да старая балалайка. Зимой и летом носил он на седой голове самодельную клеенчатую кепку десятилетней давности, хромовые сапоги, латаную-перелатанную рубаху с таким же латаным жилетом. Пальто у него не было, полушубка тем более. Если кому требовалась его музыка, к нему приходили с пальто или полушубком и просили: «Ероха, представляешь, без твоей музыки совсем грустно».