Снег на Рождество

Пруд любила и Нинка Копылова. Она говорила про него примерно так: «Стою на льду с мужиком… Снегу нет… И у нас губы на одном уровне… И поцелуй всегда получается».

Подвыпивший грузчик приходил на пруд в начале декабря. Уставившись на свое отражение в зеркале льда, он с горечью размышлял: «Кабы не прежнее винище, был бы я парнище, цены бы мне не было. И были бы у меня штанишки из замши, и туфлишки на поролоне. И ходил бы я, как Пред, и при галстуке, да при бабе. И звали бы меня не Никитой, а повыше… Никита Никитыч».

В предновогоднюю ночь жители поселка выходили на пруд. Такая уж традиция у нас — встречать Новый год на пруду. В нерабочее время Колька Киреев вместе с Корнюхой под руководством Преда делал из сосновых досок эстраду и проводил свет. Грузчик Никита, ползая на коленях, двумя сапожными щетками наводил глянец в центре пруда. Баба Клара вместе со школьниками украшала бумажными цветочками и блестящими гирляндами окружавшие пруд деревья и кустарники. С особым старанием наряжались маленькие елочки, крохотные игрушки на них издали походили на светящиеся глазки.

Прошлой осенью в один из вечеров, зайдя к Сеньке-охотнику, я сказал: «Сень, а ты знаешь, в ельнике чьи-то глаза…»

Сенька, почесав шрам на голове, поначалу захохотал. А потом вдруг смолк. Нахмурился, мдакнув, пожал плечами. И с обычной своей печалью он, заглянув в окно, за которым свистела вьюга, сказал: «А че, все может быть… — и, отложив в сторону ружье с шомполом, принялся рассказывать: — Прошлой зимой, значится, топал я по ельнику. Как назло, ночь была с небом нетронутым, то есть ни луны, ни звезд. Перебежав мосток, режу опушку. И тут токо я вылез на простор… глядь, а на меня из елочек глаза смотрят. Да не одна пара — пять… Волки это были, они овцу доедали, а я им помешал. На мое счастье, старая ель рядом. Мигом вскарабкался я на нее и просидел на ней вот так, скочурившись, до самого утра, пока волки не ушли… Зарплату я в тот день получил и нес жене. Эх, ни за что ни про что, думаю, пропадут рубли. Тут я закричал что есть мочи: «Караул… волки…»

К счастью, бригада лесорубов рядом оказалась. Прибежали они на крик и не поймут, в чем дело. Овечьи кости давным-давно снегом замело, да и от самих волков нет следов. А я увидел лесорубов, заплакал и ну давай еще боле кричать: «Караул… волки…»

Мне слезть охота, но руки то ли онемели, то ли окаменели, короче, ствол обхватили и не разжимаются. Да и ко мне лесорубам не залезть, сучки подо мною все сломаны. Делать нечего. Поплевали они на руки, шапки сняли и ну давай со всего маху-размаху в три топора ель крошить. Наконец затрещала она, и я грохнулся. Приземлился мягко. Чувствую, что сижу на коленях у кудлатого парня, одетого в полушубок. «Корнюха?» — подумал я про себя. Всматриваюсь. Тут парень что-то по-своему прошептал и ну давай меня в ухо лизать.

— Ребята! — закричал кто-то сверху. — Медведь.

И действительно, глаза у него медвежьи, и голова медвежья, и зубы тоже медвежьи.

Кто-то выстрелил. Потом все затихло.

С большим трудом лесорубы из-под медвежьей туши вытащили меня. «Вот дела так дела, — подумал я. — Так, чего доброго, и зарплату жене не донесешь».

И, очухавшись, стал пересчитывать рубли. Пересчитываю, а у самого руки трясутся, потому что, окромя волчьих, и медвежьи глаза мерещатся.

А лесорубы гогочут: «Ну и чудак же ты, Сенька».

А потом говорят, что, мол, счастливый я, потому что дешево отделался…

А я им:

— Ничего не дешево, вчера у меня денег была целая куча, а сейчас чуть больше десятки.

А лесорубы пуще прежнего гоготать. Мол, все равно ты, Сенька, дешево отделался…

Тут я глянул на медведя и глазам не верю, в длину метра три. А берлога что наш деревенский сарай.

Покусал, покусал я свои пересохшие губы и честно, без всякой утайки лесорубам признался: «Ой да, братцы вы мои, братцы, ой да ведь ой как все ведь верно, что я дешево отделался».

Сенька замолчал. Аккуратно взяв ружье, провел по стволу. Я заметил, что вместо указательного пальца на правой руке у него обрубок.

— А это от чего? — спросил я.

— А это памятка от медведя. На медкомиссии доктора точно так же, как и ты, спросили насчет пальца, ну, я им все с ходу и рассказал. А они: «Сказочник ты, Сенька», — и давай хохотать. Короче, не поверили.

На другой день, еще находясь под впечатлением Сенькиного рассказа, возвращался я ельником домой. Я не обращал внимания на елочки. Я больше засматривался на зеркальную поверхность льда. Но затем вдруг как глянул на елочки и замер… «Все!» — прошептал я… Из елочек не одна пара глаз, а десять смотрело на меня. «Волки…» — прошептал я. Уже и сердце мое от страха сжалось, и я закрыл глаза. Но через минуту раздался смех. Кто-то, окатив меня снегом, одарил снежком…

Когда я открыл глаза, в двух шагах от меня бегали друг за другом ребята, в их руках были маленькие елочные игрушки, которыми они украшали елочки. Гирлянду игрушек на одной из елочек я было чуть-чуть и не принял за волчьи глаза. Вслед за ребятами появилась баба Клара. Две огромные корзины в ее руках были наполнены красными бумажными цветами. Подойдя ко мне, она ласково улыбнулась. Поставила корзины на снег и, достав из бокового кармана бутыль снежного кваса, сказала: «Доктор, чтобы скорее снялась бледность, выпей моего лекарства».

После я часто рассказывал об этом случае. Но мне никто не верил.

— Ладно, доктор, басенки рассказывать, — смеялся и Сенька-охотник.

— Эх, скорее бы старый год добить и новый начать! — восклицал Корнюха, приезжая на разукрашенных леспромхозовских санях. Толстая, разгоряченная лошадка его, остановившись, с какой-то злостью стучала по льду правым копытом. И тогда действительно всем казалось, что старый год уже теперь никуда не денется и будет обязательно добит.

— Нет, судя по наклону ее копыта, это она не старый год добивает, — убеждал всех грузчик Никита. — А это сигнал того, что где-то здесь подо льдом бутыль снежного кваса.

Все смеялись. Всем было весело. Понимая намек грузчика, баба Клара, раздобрившись, без всякой платы выдавала на поселок огромную бутыль снежного кваса. По особому разрешению Преда для художницы Виолетты у самой высокой березы делалась вышка с прожектором, с которой она в новогоднюю ночь должна была отправляться в полет. Из поссовета Корнюха привозил балалаечника Ероху, одетого в Нинкино каракулевое манто. Ероха выделывал такие балалаечные выкрутасы, от которых не только у наших жителей, но и у людей, случайно услышавших его в этот предпраздничный день, от удовольствия закатывались к небу глаза. Понимая всю ответственность торжества, на которое он был приглашен, Ероха вместо одной балалайки брал три. На одной он играл, а две были про запас. Корнюха, усадив его в центр только что сделанной сцены, громко приказывал: «Ты гляди у меня, в этот день играй правду».

— Правду так правду, — соглашался Ероха и начинал тренькать так, что Корнюха весь преображался, словно в жизни был самый главный и самый первый.

— Ероха, — кричал грузчик Никита. — Ты играй так, чтобы в голову ударяло…

— Это дело пустяковое, — отвечал Ероха и, подтянув нижнюю струну, тренькал такую мелодию, после которой грузчик Никита, кулаком ударяя себя в грудь, кричал:

— Братцы, а я ведь, братцы, не умру!.. Я с вами, я с вами, братцы, еще с годок поживу…

В предновогодний день на служебной «Волге» приезжал на пруд и директор завода вместе с Арнольдом и подружками из КБ. Директор, послушав Ерохину игру, восклицал: