Снег на Рождество

Лишь один Никифоров, с лукавой усмешкой посматривая на всю эту процессию, ковырял тростью лед и говорил: «Вот только не знаю, где он столько полиэтилена возьмет».

Повеселевший директор, обняв двух подружек из КБ, по-наполеоновски выпячивая вперед живот, указывал на Кольку Киреева, отплясывающего гопак…

— Ох, как же я люблю их всех! Девки, вы только посмотрите, как наш Колька танцует…

Их крикам вторил звон колокольчиков, свет гирлянд отражался в снежном блеске. Колька Киреев, с минуту-другую передохнув, выпивал жбан теплой снежной воды и, взмахнув руками, приседал. Ероха, без слов понимая его, ударял по струнам. Сенька подхватывал наигрыш. И Колька, топнув ногой, начинал плясать «Яблочко». Все мы тут же становились в круг и выкрикивали: «Оп-па!.. Гоп-па!.. Полюбила бабка деда…» — и громко хлопали в такт ладошками. Баба Клара, разрумянившаяся, не сходя с места, приплясывала озябшими ногами, обутыми в боты, и смотря на бесшабашно и бурно танцующего Кольку, говорила: «Его бы в храм на колокольню. Парень с чувствами», — и, жеманно улыбаясь, готовая и сама кинуться в пляс, она то и дело поправляла на плечах старомодную бирюзовую шаль.

Ветерок, разнося снежок, постепенно присыпал бабы Кларины бумажные цветы. И красные их лепестки постепенно белели. И тогда казалось, что они были сделаны не из бумаги, а из нашего касьяновского снега. За Колькой, притопывая и выкрикивая: «Гоп-гоп…», пускались в пляс совхозные мужики. Они, толкаясь, с шутками и прибаутками плясали вместе с Колькой до тех пор, покуда на пруду по берегам не трескался лед.

— Нинка, а ты пойдешь за меня замуж? — спрашивал Нинку совхозный конюх одноглазый Гришка Авоськин, у которого поверх старой офицерской шинели был плащ с капюшоном.

— Выйду, Гриша, выйду, — отвечала она ему и, смеясь, падала вместе с совхозными мужиками в сани. Гришка, поправив свои черные усы, восклицал:

— Ну и девка! — и, замахнувшись батожком на тройку, легонько отпускал вожжи. Бубенцы и колокольчики на хомутах, выдавая богатую трель, заставляли на минуту-другую замереть разнаряженный народ.

— Ну и Нинка!.. Ну и Нинка!.. — с каким-то удивлением шептал Никифоров. — Без любви ни одной минуты прожить не может.

Васька-чирик с трудом поспевал за перегруженными санями. Копыта тройки дружно топотали, выбивая ровный стук на льду. Единственный глаз у Гришки Авоськина блестел точно око жеребца в золотой пуговице офицерской шинели. Вот Гришка глянул на Ваську-чирика, мчавшегося следом и что-то блеющего, и тихо, совсем тихо и незаметно отпустил вожжи. Тройка рванулась. И Васька-чирик, упав в снег, отстал. Тройка, блеснув позолотой саней, переехала шлагбаум и там, всецело почувствовав себя на свободе, в каком-то восторге затряслась и забилась, поднимая за собою снежно-сказочные клубы пушистого снега.

— Сколько вас здесь?.. — спрашивала Нинка.

— Пятеро, — отвечали мужики, по очереди целуя Нинкины ручонки.

— Вы меня любите…

— Да-а… любим…

И Гришка Авоськин, бросив вожжи, ложился на дно саней вместе с мужиками и Нинкой и с задумчивостью одним глазом смотрел в небо, где рядом с Большой Медведицей летала бабочка, без всякого сомнения, похожая на художницу Виолетту.

— Неужели это она? — спрашивал Гришка Нинку.

— Нет, это не она… это ее душа… — отвечала Нинка и, жалея одноглазого парня, целовала его.

Через полчаса тройка, выпячивая расписные дуги, медленно своим ходом спускалась с горки, где находился переезд к пруду. В санях мужиков не было, не было в санях и Гришки Авоськина. На дне саней, на полушубке, сидела Нинка, она дергала на полушубке одну и ту же нитку и плакала.

— В чем дело? — взяв ее на руки, спрашивал Васька-чирик.

Нинка, с грустью посмотрев на него, отвечала:

— Это не Виолетта была… и не бабочка… это была ракета…

— А где мужики?

— Да они там остались.

— А что они делают?

— Откуда я знаю?..

Васька-чирик, пристально посмотрев на Нинку, но так ничего и не поняв, улыбнулся и, крепко обняв, поцеловал ее в губы.

Наконец в центре лед трескался. И Никифоров, заняв место кучера, начинал развозить народ по домам. Пруд пустел. Ероха с Сенькой, не нарушая ритма, продолжали играть. Сопровождаемая южанином, Васькой-чириком, в длинном сиреневом платье и с огромной розой на груди, каталась на коньках Нинка. Грузчик Никита рассматривал свое отражение на льду. Председатель танцевал с Веркой вальс.

Я не уходил. Я дожидался Виолетты.

Близилось утро.

— А вот она, — и я кинулся, я побежал к ней.

Она шла навстречу, белая-белая. В левой руке ее было пальто, в правой платок, они тоже белые. Наверное, там, наверху, снег идет намного гуще, чем тут, на земле.

— Доктор, а я видела вас сверху, — нежно сказала она и, взяв меня за руки, добавила: — Доктор, дайте я вас поцелую…

Я онемел. Меня охватило волнение. А потом я обрадовался… Нет, нету еще на свете женщин красивее Виолетты…

Я был рад благополучному исходу праздника. Но радость моя была полна и удивления. Я прекрасно знал всех жителей Касьяновки, и почти все они перебывали у меня на приеме. Заполняя их амбулаторные карты, выслушивая и обстукивая их, я не знал, что приводила их ко мне в поликлинику не только болезнь, но и еще что-то. Почти всегда перед рождественским постом приходил Корнюха. Его жена, железнодорожная кассирша, кругленькая, пухленькая, с длинной косой, предварительно списавшись со своим другом и взяв отпуск и за тот и за этот год, уезжала на юг.

— Доктор, а ты вот спроси… спроси, где моя боль?.. — И, сжав кулаки, Корнюха краснел и напрягался.

— Мне и так все ясно, — отвечал я. — У тебя радикулит.

— Эх, доктор, — усмехался Корнюха и начинал выделывать такие приседания, которые под силу лишь танцору-профессионалу.

Удивленный, я, широко раскрыв глаза, смотрел то на Корнюху, то на рецепты, то опять на Корнюху, то опять на рецепты. Весь мой диагноз он только что разнес в пух и прах.

— Значит, опять прикинулся, — пробормотал я.

— Да, опять, — сознавался Корнюха.

— Тогда непонятно, зачем пришел?

Корнюха вздыхал:

— Знаешь, доктор, ведь не болезнь меня гложет, а жар.

— Какой жар?

— Жар души.

— А что это? — спрашивал с удивлением я.

— А это когда браконьеры убьют лося, а лосиха, оставшись одна, до самой смерти ищет его.

— Да горя у каждого хоть отбавляй, — наконец поняв, в чем дело, соглашался я.

— Доктор, а разве в институте вы это не проходили?

— Нет, не проходили, — отвечал я.

— Доктор, но ты же медик.

— Медик, но не Бог.

И в ту же минуту Корнюха, потерянно и как-то отрешенно посмотрев на меня, произносил:

— Ну коли так, я пойду, — и уже у самого выхода, взявшись за дверную ручку, просил: — А в карточку ты напиши радикулит… вдруг умру…

— Ладно, не говори глупостей, — успокаивал я его. — Такой умный мужик, а дуришь.

— Смотри, перехвалишь, — смущался Корнюха. А затем спрашивал: — Ты вот лучше укажи, кому надо дровишки расколоть?