Снег на Рождество
Шрифт:
— Всем нужен лес, всем нужны дрова… Ну просто жить невозможно. И никто не понимает… особенно эти пенсионеры… — и Яшка подошел к сосенке и, порывисто обняв ее, щекой прижался к ледяному стволу. — Ну ничего, миленькие, вот возьму завтра и подам в отставку… Вот тогда вы узнаете, кто прав был, а кто виноват… Ведь я вам, дурачье, разрешаю воровать, так сказать, по-доброму, тут надо плясать, радоваться, а они плакать начинают, да на станцию бегут, словно Бог их там какой ждет. Да неужели я вам добра не хочу, неужели…
Яшка глядел на ели, сосны, березы. Замечательно было в лесу.
Но тут вдруг за спиной что-то затрещало, зашумело и кто-то громовым голосом гаркнул:
— Яшка, стой!
В испуге лесничий, оступившись, грохнулся в сугроб. А когда,
— Черт знает что… — тревожно прошептал он. — Неужели показалось.
И приподняв полы своей лисьей шубы, он понесся обратно в лесничество.
А там его уже ждали «гости». Все по записочкам, или как говорится, все от «дяди Вани». Два замдиректора, два крупнейших в районе торгаша, бывший зампредисполкома, отличнейший друг директора лесхоз-техникума. И всех надо уважить, всех удовлетворить.
Собрав все записки, Яшка тут же передал их леснику Митрохе. А тот, тут же на ходу заведя свою бензопилу, повел высокопоставленную братию в лес.
Лесник Митроха хотя и был узкоплечим и каким-то неказистым, но это только внешне казался он таким. Лучший работник в лесничестве. Суховатый, жилистый, и никакая лень не могла поколебать мужика в труде. Валенки он не носил, а надевал низенькие кирзовые сапожки. У колен, то есть у самого верхнего края голенищ, они были обмотаны двумя пуховыми платками, это чтобы снег и прочий мусор не попадал в обувку. А еще эти платки служили ему своеобразным тормозом на случай, если он вдруг падал в огромный сугроб. Все его собратья в таком случае проваливались по самую грудь, а он хоть бы что, только по пояс. Он физику не знал, но зато, видно, физика знала его.
А какое он вызывал к себе любопытство окружающих, когда валил деревья. Его бензопила, вечно надраенная и от того сказочно блестевшая на солнце, служила ему, можно сказать, забавой.
— Ах ты, соловушка моя пила!.. — часто приговаривал он и, упираясь в землю ногами, с важностью и достоинством налегал на пилу.
Гудит, завывает мотор. Цепь, курчавясь, грызет ствол, и звенья цепи, вдруг приторможенные на некоторое время упрямой древесиной, красиво вспыхнут монистами, а разлетающиеся по сторонам опилки вдруг упадут на снег и засверкают, словно золотые пушинки.
— Ах ты, соловушка моя пила!.. — и слетает с распаренной головы Митрохина шапка, это ветер сдувает ее. Тогда он, изредка потряхивая белокурой головой да вытягивая шею из-под ворота полушубка, похожего на старинный кафтан, вдруг покажется крепким молодцом, для которого и пила, и лес, да и все на свете сказочная страна. Беловато-фарфоровые щеки его покрыты нежным румянцем, снежинки, спланировав на них, тут же тают, и капельки стекают к подбородку. Их задерживает щетинка, и они, крохотные, долго не падают, усеяв подбородок, точно бисер.
— Дзы… д-р-зы… д-з-ы… — звенит пила. И пар из Митрохиного рта так и валит и так клубится, словно он это не он, а ангел, только что спустившийся с небес.
Своей этой мастерской пилкой, своей упругостью, ловкостью и смелостью он и «блатную» братию, стоящую сейчас чуть поодаль от него в безопасном месте, заряжает энергией.
Хитровато пригнувшись, Митроха отбегает от дерева. Кинув в снег бензопилу, он берет трехметровую рогатину и с ее помощью помогает дереву падать в нужную сторону. Поначалу треснув, затем хрюкнув, сосенка валится в снег. Похлопав ее уже лежачую, Митроха приговаривает: «Ну что, дуреха… — и улыбнувшись, добавляет: — Знаешь теперь наших…»
И вот так часа за полтора он навалит ого-го сколько елей. Давным-давно скинул Митроха полушубок и вот работает в суконной рубахе. Ну, как говорится, гол, да сокол. Лишь парок с его плеч пушится. А раз так, то не умерла еще его душа, она жива, она живет, да еще как живет.
Покончив с делом, он, запаленно дыша, с какой-то невинностью в глазах осмотрев братию, натягивает на себя свитер и полушубок.
«Братцы», довольные его шустростью и трудолюбием, смотрят на него с каким-то глуповатым удивлением, словно в чем-то провинились перед ним. Ну а
Митроха, выполнив Яшкин наказ-приказ, словно хомут с шеи снял. Закурив, повеселел. Приезжие тут же собрали ему по червонцу. Митроха с важностью пересчитал деньги:— Раз вы воруете и ничего, как вижу, живы-здоровы, то, я думаю, и мне не грешно будет взять, тем более от вас…
Руки его побледнели, и пальцы, перебирающие купюры, задвигались так, словно брали какую-то мерзкую тварь. Как попало сунул он червонцы в нутряной карман полушубка и, задвинув ногой окурок в снег, забросил на плечо бензопилу.
— Добрым людям я до самой Тулы готов прорубить колею…
«Блатняки» засмеялись. Им понравилось, что их назвали добренькими. А один, маленький, рыженький, толстенький, в норковой шапке даже посочувствовал Митрохе.
— Небось ручки, браток, у тебя устали, да и весь ты сам…
Митроха внимательно посмотрел на него и сказал:
— Это тот, браток, устает, у кого кровь холодная, а у меня кровь кипяток… Жить-то надо, как Господь велит… Раз жребий кинут, так что же мне теперь выбирать. Разве летящего догонишь, нет, не догонишь…
Последние эти слова «блатняки» не поняли. Да и некогда было. Ибо уже наступали сумерки, а им еще надо было успеть к электричке.
Вот такой чудной был лесник Митроха. Сквозь ткань щупая деньги, он шел с радостью. Из-за этих вот денег некоторые люди месяц вкалывают, а он вот тебе на, пожалуйста, за каких-то два часа хапанул их.
«Лес добро народное, так чего же его жалеть… — шагая, размышлял Митроха. — Да и глупой окажется вся моя эта жалость. Яшка лес не жалеет, блатняги-начальники тем более… А почему я его должен жалеть. Кто я по сравнению с ними. Когда я зеленые ели, которым бы еще расти и расти, валил, ну хотя бы кто-нибудь один из них рыпнулся или же хотя бы высказался против, мол, так и так, что, мол, ты, Митроха, такой-рассякой, делаешь, не лучше ль было бы тебе сухостой рубить, а эти ели трогать подождем, пусть растут… Так ведь никто же, никтожечки, даже и пальцем не пошевельнул. Да им, выходит, хоть весь лес перевали, рады будут… По идее я, как работяга, после них иду, так что и по очереди лес жалеть — я последний… А может, наоборот, первый я — лесник, а потом уже они… Да нет, какой там я… Да и что я значу, если есть Яшка, лесхоз… А я так себе, пустое место — лещ несчастный, перепел, кобыла гнедая… Куда прикажут, туда и воз везу… Одним словом, душонка есть, а сознания нет… Э-хе-хе… А кто ж тогда лес жалеет?.. «Темнота»?.. — и остановившись, Митроха в раздумье почесал затылок. — Да ну, нет же, эта «темнота» не ворует лес, потому что еще не определилась… а вот определится, а определится она непременно, вот тогда только и поспевай за этими архаровцами следить… Ведь разве можно им, в отличие от всех нас, вдруг ни с того ни с сего честными стать… Страшнее, дурнее, поворовистее будут, тут на их стороне опыт жизни. Вон Яшка говорит, покуда есть возможность, воруй, а попадешься, не горюй, потому что с нами крестная сила; блатная братия за нас горой пойдет… А раз сажать, то вместе с нами и их сажать надо, да что тогда выйдет, что их, торгашей да начальничков, дочиста пересажать надо… — и вновь приостановившись, Митроха хмыкнул, потом притопнул ногой. — Это надо же, какой я сметливый!.. Это надо же, какой молодец!.. Жив, здоров и всегда деньги в карманах кишат…»
Митроха снял с плеча бензопилу и в каком-то новом для себя одухотворении посмотрел с горки на лес, на облака, сквозь которые проступал дивный и уж какой-то сказочный по синеве свет.
«С нами крестная сила!..» — сняв шапку, произнес он раз-другой и засмеялся. От дум и всяческих размышлений на лбу его выступил пот, а глаза так раскраснелись, словно он не спал три ночи. Вдохнув свежего вечернего воздуха, он приподнялся на носочки. В его ушах приятно зазвенело, а по телу пробежала сладкая дрожь. В горле его забулькало, это он торопливо стал пить из фляжки, которую всегда носил на боку, теплый чай. Пил торопливо, взметнув кверху голову, заплескивая освежающей жидкостью пересохший язык. Осушив фляжку, покряхтел, вытер губы.