Снег на Рождество

— Да здравствует девушка Лиля! И да здравствует ее биополе!

— Ее волосы вином пахнут, — с грустью говорили разведенные мужики.

Музыка, музыка. Сегодня только музыка была в ее голове и ничего другого. Она находилась под влиянием каких-то упоительных звуков, от которых не уйти, не убежать.

Странным было то, что она любила музыку шумов. Она ухитрялась в каком-нибудь постороннем и очень незначительном звуке увидеть и уловить что-то неповторимое; так бы и слушала она этот звук целую вечность. Часто, оставшись дома одна, она садилась за пианино и, открыв крышку, по нескольку часов кряду смотрела на клавиши и ничего не играла. Она могла вот так сидеть за пианино, ничего не играя, целый день и целую ночь. Тем самым заставив себя отказаться от традиционного исполнения музыки, она концентрировалась на бытовых звуках окружающего ее мира, выявляя их эстетическую суть.

А еще Лиля любила алеаторику, то есть вероятностную музыку. Этот метод сочинения представлял собой по существу разновидность импровизаций. К примеру, основой их могла быть комбинация отдельных нотных листков без фиксированной последовательности исполнения. Но чаще всего Лиля использовала для создания алеаторических сочинений гадание с помощью игральных костей. Собственно, само латинское слово «алио» — означает игральная кость.

А в последнее время Лилька работает над так называемыми мальтимольер-шоу, синтетическими аудиовизуальными представлениями, в которых наряду с алеаторикой она использует смех лесничего Яшки, бытовые шумы, кхеканье блатняков и чинуш, берущих в лесничестве бесплатно древесину. В зале над пианино висел лист ватмана, на котором Лиля огромными красными буквами написала: «Да здравствует проблема шумов и связь их с музыкой!» Она считала, что цель музыки успокаивать, умиротворять человека, что необходимо для пробуждения у него способностей к восприятию духовного откровения. Умиротворенный ум, это ум, свободный от оценок и желаний. А духовное откровение «обозначает» лишь ту самую реальность, в которой мы живем. И весь вопрос в том, находитесь ли вы, как человек, в потоке этого откровения, в потоке самой жизни. Музыка и биополе глубоко реалистичны. Ибо создание музыки — это утверждение жизни, а вовсе не попытка привнести порядок в хаос или улучшить нашу действительность. Это не более чем способ выхода к самой жизни, которая становится попросту прекрасной, когда мы устраняем из нее наши желания и помыслы и даем ей развиваться согласно своим собственным гармоническим законам…

Когда Лиля снимала шубу, в дом пулей влетел Халтуркин Иван. Тяжело дышавший, он походил на загнанную лошадь. Полушубок его был без пуговиц, левый валенок размяк и раскис. Ну, а прямо в центре Иванова лба, чуть выше переносицы, бугрилась шишка с кулак величиной.

— Это где же тебя так угораздило?.. — в испуге спросила она его и, глянув в окно, вскрикнула. Была лошадка, были сани, но рояля, увы, не было.

— Где, где мой рояль… — дико завизжала она. Ибо поняла, что произошло что-то страшное.

— Извините, но вашему роялю приделали ножки… — мрачно пробормотал Иван и, упав перед ней на колени, затараторил: — Я знаю, кто его украл. Это «темнота», да, да, «темнота»… Я нагнал их…

Лилька, усадив его, напоила водой. Потом налила огромную миску щей и приказала поесть. Он отфыркивался, отбрыкивался. Но она прикрикнула на него, и он вылизал все до дна. Пока он ел, она молча плакала. Никогда ей не было так больно. Ибо ее никто и никогда не обкрадывал.

Напрасно успокаивал ее Халтуркин Иван, обещая, что он буквально через день или два найдет воров и приведет их к Лильке. В крайнем случае, если они не придут к ней, то он напишет заявление участковому.

— Я говорю вам… — доказывал он, — это «темнота», да, да, «темнота»…

Лилька, пристально смотря на него, размышляла. А затем вдруг произнесла:

— Нет, это не «темнота» его украла, а биополе. Видно, в этом рояле было что-то полебиотическое.

От этих ее слов Иван так и опупел. Любого он мог ожидать от нее ответа, но чтобы такое отчебучить. «Или у меня не все дома, или же у нее… — подумал он и тут же заключил: — А может, от переживаний у нее плохо с головой стало. Вот, вот, стала она к стене и стоит озабоченно, и так глядит, словно меня здесь нет». И услыхав ее голос, он, вздрогнул:

— Я, кажется, видела тех людей, которых ты подозреваешь… Они недалеко отсюда роют колодец… — и замерев на минутку, она прислушалась, а потом сказала: — Слышишь, это их лопаты стучат. Они сильнее нас, они живую воду ищут, они не то, что мы, они хотят исцелиться… Ты понял, они хотят исцелиться, ведь это же здорово, взять вдруг и исцелиться от всего плохого. Нам бы надо вот так бы, как и они. Да мы, наверное, теперь и не сможем. Слишком погрязли мы в грехах, слишком запутались. И все потому, что им холодно, а нам тепло. А еще беда в том заключается, что мы не чувствуем, как им холодно и одиноко.

Иван, потирая рукою лицо, восторженно смотрел на нее. Он не мог уловить и понять смысл всех ее слов. Зато он начинал чувствовать, что попадает под влияние ее биополя. Мысли ее овладевали им. А ее чувственность раскаляла душу. И от этого ему становилось славно и хорошо.

— Я могу с тобой об заклад побиться, что это не они рояль украли, а виновато биополе.

Эти слова Лиля произнесла с такой убедительностью, что Иван поверил ей. Ему хотелось еще поговорить о пропаже рояля. Но не было прежних сил. Какая-то приятная нежная истома словно накатила на него. Она пьянила. Он засмеялся. Ощущение было таким, словно у него перестало биться сердце, а он все равно был жив. За окном кружились снежинки. А на яблоневой ветке сидел снегирь. Лаяла собака. И где-то жалобно мяукал котенок.

— Где это я?.. Где это я?.. — прошептал он, и ему стало немного совестно за себя — вот он богатырь-мужик и не может понять, что это с ним происходит средь белого дня.

Ее теплые руки нежно заскользили но его лицу. Она ему что-то говорила. А он знай долдонил:

— Лиля, а можно я тебе в ножки поклонюсь.

— Великолепно, великолепно… — зашептала она, и он чувствовал, как ее губы прикасались к мочке уха. — Ты тоже, оказывается, полебиотик, полебиотик до самого дна…

И от радостного волнения, все еще переполненный неразрешимым недоумением, он бил ножками по полу и целовал ее в щеку.

— Лиля, а ты мне сразу понравилась!

— Знаю, знаю, — шептала она, рассматривая его.

И его душу, и его тело таинственно и неслышно несло к ней.

— Ты самая изящная женщина.

— Сумасшедший, какая женщина, ведь я девочка.

— Хорошо, пусть будет девочка.

Ну а что дальше с ним было, он ничего не помнит…

— Странное приключение, — сказал он ей рано утром и потянулся. А затем замер. Она, видно, встав намного раньше его, стояла перед ним в длинном платье, в белых лайковых перчатках и в перламутровых туфельках. На широкополой, белоснежной шляпке, на вид очень хрупкой, алела настоящая роза.

И глядя на нее, он вновь будто опьянел. Легкая и стройная, она с улыбкой посмотрела на него и сказала:

— Я люблю каждый месяц за кого-нибудь выходить замуж. Ты не представляешь, как это здорово. Свадебное ощущение самое светлое. В нем много жизни, страсти и мечты, — и с трепетной нежностью приподняв фату, добавила: — И не улыбайся, пожалуйста. Сейчас ты, женившись на мне, не сразу забудешь меня. Пусть даже эта свадьба для нас будет условной. Итак, мой милый друг, да здравствует свадьба! Ты любишь меня, а я тебя.

Ее идея показалась ему очень красивой. Он живо встал. И она, смеясь, прижалась к нему головой. А затем включила свадебный марш. И быстренько надев на него фрак и цилиндр, подвела к стене, которая абсолютно вся от пола и до потолка была увешана фотографиями.

— Сто шестьдесят два раза я выходила замуж. И всех мужчин, с которыми эта торжественная процедура у меня происходила, я до сих пор люблю! Некоторые и сейчас приезжают ко мне, некоторые не приезжают. Но это не главное. Пусть иные уже и не помнят меня. Зато я их помню.