Снег на Рождество

Максима встретили десять человек в штатском, на вид очень строгих, среди них был в парадной форме и в тех же шлепанцах на ногах начальник паспортного стола. Правда, вид у него был не боевой, лицо белое-белое, словно кто белилами его выкрасил.

Максим поздоровался с ним, как со старым другом.

— Опять, товарищ начальник, вызвали…

Но тот стоял точно манекен. А потом как закричит на Максима:

— Это ты меня, болван, заложил.

— Да как вы можете про меня так говорить… — растерялся Максим. Самолюбие в нем заговорило, он никогда и никого в своей жизни не закладывал. — Вы мне деньги предлагали, я их не взял. Ведь в тот раз мы мирно с вами разошлись…

— Суки, гады. Тебя и Лепшинова надо под пулеметный огонь. Клеветники… Под дурачков работаете.

Двое в штатском пыхтя приволокли огромный металлический ящик из нержавейки. Максим узнал его. Ему приказали быстро снять верхнюю крышку. Начальника паспортного стола отвели в сторонку. Искоса взглянув на него, Максим удивился, он вновь стал походить на куклу. Лицо белое, глаза тоже белые.

Прогрев металл, он начал вырезать крышку. Вскоре она отвалилась, и перед Максимом предстал забитый под самый верх ящик с облитыми воском пакетами. Содержимое ящика тут же было сфотографировано. Затем к нему подошли двое в штатском и, достав из карманов финки-ножи, располосовали у Максима на глазах по пакету. Воск отшелушился, фольга раздулась, и оттуда высыпались сторублевые гладенькие купюры.

— А я думал, это перевязочные пакеты, на случай войны… — растерялся Максим — ящик был забит сторублевыми пачками. Начальника паспортного стола подвели к ящику и, сфотографировав его, тут же надели наручники.

Пересчитанные деньги сложили в огромный брезентовый мешок.

От волнения у Максима даже на некоторое время пропал слух. Затем он тряхнул головой, сплюнул себе под ноги, простодушно своими небесно-чистыми глазами посмотрел на начальника паспортного стола. На его кителе, точно капли расплавленного металла, блестели медные пуговицы. Видно, драил он их с утра, собираясь на какое-то торжество. Максиму хотелось встретиться взглядом с ним. И он встретился. Начальник как-то съежился, пугливо спрятал подбородок в расстегнутый ворот кителя.

Пережитое не выходило из головы. Непонятная боль-тоска сжимала, холодила сердце. А когда он узнал, что утром арестовали Лепшинова, то совсем растерялся. Но выручили пэтэушники. Они вдруг пришли все в гараж веселые, бодрые, полные оптимизма и радости. Это их неслучайное появление тронуло его.

Втянувшись в работу, он потихоньку забылся.

Крепко пахнет, дурманит сгорающий ацетилен. И ершится, шумит горелка, сверкая жалом своим, точно кошачий глаз.

— Максим, ты не устал?.. — удивляясь сегодняшней необыкновенной его работоспособности, спрашивали шоферы.

— Нет-нет… — отвечал он.

— И чего это тебе все неймется? Ведь ты уже варишь то, что тебе на завтра и на послезавтра надо варить…

— А что поделаешь, если надо варить… — смеется Максим. И, погрозив пэтэушнику, наступившему на шланги, продолжает свое дело.

Только Максим пришел домой, и опять все началось. Плакала Анюта. Ей жалко было и Лепшинова, и начальника паспортного стола. Она считала, что сами они ни в чем не виноваты.

Максим сидел за столом в майке и молчал. Морщил лоб. Вздыхал. Совесть грызла его. Ему хотелось раскаяться. Он открыл Аристотеля. И знакомые мысли о душе теперь показались ему странными.

И, путаясь в ситуации, он все же всеми силами души пытался найти нужный для него выход.

В раскрытое окно со стороны Берестянки подул теплый, полный аромата перекипающих трав ветерок.

Вдруг какая-то необыкновенная тревога охватила Максима. Он встал, наспех оделся.

— Ты куда? — спросила его Анюта.

— В Берестянку, к матери, — и крепко сжал ее руку.

ВСТРЕЧИ НА «СКОРОЙ»

Если врач перестанет любить — остановится жизнь… (…Мне мама говорила…)

Я люблю свою работу. Почему, не знаю… Ведь в ней нет ничего особенного. Одни вызова, вызова, вызова, как у нас говорят на «Скорой».

Сегодня, придя после дежурства домой, я хотел отоспаться. Но только задремал, как кто-то затарабанил в дверь. Вначале тихо, а потом все сильнее и сильнее. Рассердившись не на шутку, я кричу:

— И до каких пор вы будете так шуметь? — Затем, успокоившись, добавляю: — Моя дверь не заперта… Если вы хотите в этом убедиться, дерните ее на себя!!

И сразу кто-то дергает дверь на себя. Всмотревшись, узнаю нашего шофера со «Скорой», молоденького, вихрастого паренька с необыкновенно огромными глазами, то и дело моргающими. Их взгляд грустен. Сняв желтенькую кепку, он вздыхает.

— Меня за вами послали. От пересменки осталась куча необслуженных вызовов. Ну и главврачиха сказала, что если я вас не привезу, то она умрет…

И, переступая с ноги на ногу, он жалостливо смотрит на меня. Его запыленный «уазик» вот уже четвертые сутки пыхтит без передыха. Второй месяц идет эпидемия гриппа.

— Да ты присядь, — говорю я ему.

— Сидеть некогда, — замявшись, отвечает он. — Сами ведь знаете… машин не хватает… А врачи ждут.

Сухощавые, бледные руки его в мозолях. На ладошках кожа кое-где потрескалась, и в эти трещины въелось масло.

— Ну ладно… — вздыхаю я. — Поезжай… А ей скажи, что я сейчас прибуду.

Он уходит. А я торопливо собираюсь. Да, такая вот жизнь на «Скорой». Ведь только отдежурил — и на тебе, опять вызывают. Я выхожу на улицу и смешиваюсь с людской толпой. Ровно, безобидно струится ее говорок. Кто-то здоровается со мною. Кто-то машет мне рукою. Кто-то, остановив меня, начинает по-дружески трясти и похлопывать по плечу. С улыбкой смотрю на парня в полосатом пиджаке и на даму в белом сарафане. Откуда они? И кто они? Я не знаю. Наконец выясняется, что они вызывали меня и что я помог их ребенку. Они счастливы. Счастлив и я. Мне приходится извиниться перед ними за то, что я позабыл их, стараясь объяснить, что в последние месяцы страшно кручусь, в сутки бывает тридцать, а то и более вызовов. Наконец, попрощавшись со мною, они торопливо уходят.

Чуть левее от меня загремел трамвай. И, впрыгнув в него, я поехал.

Водитель трамвая подмигнул мне. Какой-то старик инвалид легонько толкнул меня костылем:

— Доктор, не узнаешь?

— Узнаю, — улыбаюсь я ему, хотя, конечно, ничего о нем не помню.

— Ну вот и отлично, — смеется он и, напыжившись, добавляет: — Смотрите, смотрите, как я теперь дышу…

И действительно, он вдруг так выдыхает из груди воздух, что у соседской старушки слетает с головы шляпка. Та багровеет. Я быстренько поднимаю ее шляпку и, отряхнув, вежливо подаю.