Снег на Рождество

Чувствуя страшную усталость во всем теле и превозмогая ее, я еще раз перетряхнул и перепроверил сумку.

— Спирт мой возьмите, — приказала Сосновская. — В ваш я не верю, вы его разбавляете. После вашего спирта у меня всегда абсцессы.

Сосновская говорила, говорила, а я чувствовал, как вся моя голова, и все мое широкое лицо, и даже мои усы покрылись горячим, липким потом.

— Ну, чего замолчали? Собираетесь магнезию делать?

— Да-да, магнезию… — машинально ответил я, не зная даже зачем. Ибо знал, что судьба моя предрешена.

— Ни в коем случае. У меня от магнезии ознобы и скулы сводит.

— Эуфиллин можно? — спросил я.

— Нет, — отрезала Сосновская и добавила: — Да вы что, не знаете, от чего эуфиллин? Ох и быстро же вы медицину забываете. Эуфиллин подсовывает. Ишь, хитрец. Да его ж при астме колют, — она минуту-другую помолчала и, почувствовав, что от меня ждать нечего, махнула рукой. — Ладно, сделайте лучше дибазол с папаверином. Мне всегда их делают. Только уж если кричать буду, не трусьте, это от боли. Уколы ваши ужас как не переношу…

Со словом «боль» в голове моей промелькнула маленькая идея, я осмелел.

— Боль… боль… погодите, — неожиданно произнес я. — Знаете, есть новейшее средство от боли.

— Да что вы говорите! — замигала глазами Сосновская. И даже выпрямилась.

— Дают перед уколом — точнее, за полчаса до укола выпивается одна таблетка… и… — сбивчиво начал объяснять я, вспомнив, что на днях купил пачку глюкозы для своего сынишки, которая до сих пор лежала в моей сумке.

Прищурившись, она подозрительно посмотрела на меня.

— Врете небось.

— Нет, я сам эти таблетки пью, когда мне укол делают.

Я старался говорить твердо, смело, убедительно.

— Врете, одинаково все вы на «Скорой» врете.

— Нет, не вру, у меня у самого давление.

— Ишь ты, молодой, а уже того… — удивилась она. — Небось семь лет учебы подействовали. — И вдруг спросила: — А как они, эти таблетки, называются?

«Как же они называются? И как же их, черт возьми, назвать?» — Я понимал, что, если я тут же выпалю Сосновской название, жалоба на меня обеспечена. Уволить-то меня не уволят, но с квартирой, это как пить дать, повременят.

«Ну как? Ну как же их назвать?» — думал я, в растерянности вглядываясь во все окружающее. И вдруг взгляд мой остановился на картинках о современном спорте, которые были наклеены на книжном шкафе.

— Бесбол, — проглотив букву «й», радостно вскричал я. — Бесбол… бесбол!

— Чего-о?

— Бесбол, то есть без боли.

— Новокаин, промедол знаю, а бесбол… Чепуха какая-то. Бесбол — это игра… а не лекарство. Ты чего-то дуришь.

— Нет, ничего я не дурю, просто лекарство это не наше.

— А чье?

— Английское.

— Ишь ты, — удивилась Сосновская.

— Вот, попробуйте, оно у меня с собой.

— А не отравите? От заграницы ведь чего угодно можно ожидать…

— Да что вы… я вначале сам выпью, а потом дам вам, — и, проглотив таблетку, я другую дал ей. «Возьмет или не возьмет?»

Сосновская, взяв таблетку, подозрительно наклонилась над ней.

— Ладно, подайте запить, — и она медленно и с каким-то любопытством проглотила таблетку. — Через сколько теперь вашего укола ждать?

— Через полчаса.

— Вы не уезжайте, сидите здесь и дожидайтесь, пока ваше лекарство на меня подействует.

— Поймите, у нас здесь еще один вызов.

— Обманете, уедете и жди вас часа через три.

— Нет, разве я могу вас обмануть!

Пулей вылетел я из подъезда и уже в кабине, с трудом расстегнув ворот рубашки, произнес:

— Скорее на станцию.

Шофер, подумав, что со мной плохо, врубил сирену и понесся на красный свет.

Был у меня друг, философ. Звали мы его Архимандрит. Архи — он был старше меня, жил один, часто болел и хандрил… Я распределился в село на «Скорую», а он остался па кафедре. Через полтора месяца узнаю о его приеме в аспирантуру. Отпросившись у главврачихи, лечу на почту, чтобы отправить поздравительную телеграмму. Беру бланк и пишу: «Архимандрит, поздравляю тебя с приемом в аспирантуру. Грызи и славь науку. Быть тебе академиком и не ниже». В графе «куда» указываю кафедру. Так солиднее. Ведь телеграмму прочтет вся кафедра. Прочтут и скажут: «Ну и друг у тебя на «Скорой»! Самый первый поздравил. И как здорово, как здорово написал!»

Подаю бланк. Круглолицая тетенька начинает читать.

Минуту читает, вторую читает, а потом вдруг как фыркнет:

— Это что у тебя за слово такое? Ар-хи-ма… Ар-хи-ма… язык поломаешь.

— Архимандрит, — спокойно произнес я и добавил: — Это друг у меня. Он в институте на кафедре…

Но она откладывает бланк. Мол, неразборчиво написал, перепиши.

Я переписал.

— Ар-хи-ма… Ар-хи-ма… — начала она вновь, но, дойдя до букв «ндр», сбилась.

— Архимандрит, — подсказал я.

Она опять — фырк.

— Разве так пишут? Он что у тебя, корсиканец?

— Нет, русский. Просто прозвали так…

— Так бы сразу и сказал, — и она вновь откидывает бланк. — На нашем телеграфе в наших телеграммах клички запрещено передавать. Короче, ищи замену.

— Да вы понимаете, не могу, не могу я без клички. Если я его не по кличке назову, он может обидеться, потому что по имени мы его в институте никогда не звали. — И тут я не выдержал и тоже фыркнул: — В конце-то концов вы должны передавать те слова, которые не вам подойдут, а которые мне подойдут…

А она:

— Я вам еще раз говорю, на нашем телеграфе в наших телеграммах клички запрещено передавать. А во-вторых, я такая телеграфистка, как ты телефонист.

— Как это? — удивился я.

— А так. Уборщица я, а телеграфисткой просто так по совместиловке.

— Тогда что же вы мне прикажете делать?

— Слетай в город.

— Сегодня я дежурю на «Скорой».

— Ну а завтра…

— И завтра дежурю…

— Ну ладно, тогда дуй к заведующей, может, ее Люська здесь.

Толкаю войлоком обитую дверь и захожу в маленький кабинетик. За столом женщина, лет ей за сорок. Спрашивает:

— Ты чего?

— Да я вот насчет телеграммки. Повертела мой бланк и фыркнула:

— Ну и что?

— Да поймите. У меня ведь все дело не в бланке, у меня слово не пропускают…

— Какое?

— Да вот это…

— А по-русски написал?

— По-русски…

— А ну, давай читай. Я прочел:

— «Ар-хи-ма-ндрит».

А она:

— Чего?

Я вновь прочел: