Снег на Рождество

Я чуть там было у них не заплакал. Думаю: «Человек я для них или всего лишь бумажный листок в истории болезни, ждущий записи профессора…»

— Раскланялся я тихо-мирно с врачами, — продолжал со вздохом мой больной. — Поблагодарил я за первый стол — диета такая есть, и за двойной гарнир, который они теперь мне для откорма назначили. А сам иду по коридору и пошатываюсь, пальцами в стену упираюсь. Нет, не от слабости, конечно, а от того, что в душе все изрыто, перепахано… И все из-за такого вот отношения ко мне. И тогда понял я, что в этой клинике никакая мне теперь операция не поможет.

А к вечеру тихонько позвонил я жене. Приехала она. И мы домой бежать.

С волнением слушал я рассказ больного, ибо никак не ожидал такого. Ну а еще через минуту-другую я удивился еще более, так как выяснилось, что больной оказался корреспондентом центральной газеты Минздрава. Однако обида обидой, а почечная колика шуток не любит. С трудом уговорил я его, чтобы он вновь лег, хотя бы в простенькую районную больничку.

А чтобы он вновь не сбежал, я рассказал стационарным врачам о случае, который произошел с ним.

Один раз приняли мы вызов: «Человек задыхается».

— Что с ним? — кратко спросила диспетчер, чтобы из этих кратких, торопливых слов понять, какой бригаде выезжать.

— Плохо с сердцем…

— «Скорая» выезжает, встречайте, — тут же ответила диспетчер.

В считанные секунды собрались, и с огромным риском (был гололед), пробившись сквозь толчею автомашин, мы на узеньком перекрестке выбрались на осевую и понеслись что есть мочи. Я в машине на ходу проверял реанимационную аппаратуру, и медсестра моя, худенькая, тоненькая, с крохотным бантиком в волосах, только в этом году распределившаяся к нам, всякий раз вздрагивала, когда, шикая, дергались шланги на кислородном баллоне. Сквозь стекло салона вижу лицо водителя. Мне кажется, мыслями он уже там, на вызове. Пот торопливо катится по его лицу. Губы сжаты.

А вот и нужная улица. Никто не встречает. Раза два объехав дом, наконец останавливаемся у подъезда. Оказывается, нам нужен двенадцатый этаж. Быстро взяв с собой аппаратуру, поднимаемся по лестнице на двенадцатый этаж: дом новый, и лифт еще не работает.

— Ничего, ничего, бывает, — утешаю я медсестру и на ходу забираю у нее тяжелый электрокардиограф.

— Ой, какой вы чудной, — вспыхивает она. — Слава богу, я не слабосильная. В институте в баскетбольной секции занималась, — и забирает электрокардиограф обратно.

«Ну и дуреха. Ведь еле на ногах держится. Ладно, пусть попробует, а там видно будет…» И в такт моим ботинкам звенят, стучат ее каблучки.

Двенадцатый этаж. Нумерация на дверях не проставлена. А нам известна лишь фамилия вызвавшей. Постучали в первую попавшуюся дверь. Не отвечают. Постучали в соседнюю. Не открывают. Постучали посильнее. Наконец раздался голос:

— Чего там?

— «Скорую» вызывали?

— А, «Скорую»? Вызывали, — дверь открылась, и молодой парень медленно и даже как-то вяло повел нас по коридору.

Моя медсестричка, обгоняя его, с жадностью заторопила:

— Чего же вы медлите? Ведь у вас человек умирает!

Пробежав одну комнату, другую, мы наконец попадаем в нужную комнату. Резкий запах ударил в нос. Куда, вы думаете, мы попали? А попали мы в комнату, в которой жил пес. И вызваны мы были не к задыхающемуся и умирающему человеку, а к псу, поранившему во время переезда в новый дом лапу. Люди, вызвавшие нас, спокойно сидели и, переговариваясь, курили.

Нет, я не желал зла этим молодым людям, которые решили подшутить над «Скорой». Мне жалко было медсестричку. Мне стыдно было смотреть ей в глаза. Первый раз она выехала со мной на вызов. Так спешила, торопилась, старалась. А оказалось, что ехала на ложь. Она медленно, даже как-то заторможенно-вяло спускалась по лестнице вниз.

— Доктор, доктор. Что же вы им так ничего и не сказали? — вдруг у самого выхода, загородив мне дорогу, спросила она, с трудом сдерживая слезы. И как ни облизывала она губы, они все равно казались высохшими.

Я попытался прошептать ей несколько слов. И не смог. Горло мое пылало огнем. Какой-то кляп в нем не давал выхода ни чувствам, ни словам.

— Эх, доктор, доктор, — вспыхнула она опять. — Ну что же вы молчите? Ведь я вижу, вижу, не бедный вы на слова.

До сих пор не могу я забыть этот день. И ее глаза, и худенькие пальчики, прижатые к груди.

Поздняя ночь. И уже обслужено двадцать вызовов. Но выдалась свободная пауза. Я в радости, точно волейболист, падающий под волейбольный мяч, падаю на кушетку. Хочется отдохнуть, набраться сил. Тело понемногу отмякает, но в голове шумит, шумит, и кажется, не будет моим тревожным мыслям ни конца ни краю.

Рядом — черная всклокоченная голова. Это спит фельдшер Пушков. Огромный, круглолицый, теперь, наверное, из уходящей той древней былинной породы русских мужиков. Позабыв все на свете, он храпит со свистом на всю комнату. Видно, его ничто не трогает. Почему? Наверное, характер такой… Хотя вспоминается случай, когда он, никогда не обидевший ни одного человека, так на одном вызове раскипятился, что пришлось чуть ли не связывать его. Прошлым годом это было… И собрался он на вызов живехонько, побыстрее меня. И мы выехали. Вызов был примерно такого содержания: «При смерти беременная женщина». Короче, трагедия. Минуту-другую проворочаешься, и можешь опоздать. Тем более сообщили, что лежит она на улице… Дело было осенью… Дул ветер. Мы спешили, и в толчее машин раза два чудом не попали в аварию. Машину качало, и у нас самопроизвольно открывалась дверь. Пушкову раза два пришлось поддать головой крышу. Но он, пересиливая боль, кричал водителю:

— Коля, Коленька, побыстрей!..

Наконец мы у дома, где должна, по идее, лежать беременная женщина. Я вглядываюсь в тротуар… Пушков первым выпрыгнул из машины. И заметался, закрутился по улочке, прислушиваясь к любому ее шороху и писку. Но ничего не было слышно. Улица была пустынной, единственный прохожий, встретившийся нам, с удивлением сообщил:

— Никого и ничего здесь не было… Я здесь целый час прогуливаюсь…

Пушков, поначалу не поверив ему, быстро осмотрел все закоулки вокруг указанного дома. Женщины нигде не было.

И в этот момент, когда он потерянно, ссутулившись, шел к машине, к нам вдруг на всем лету под шум сирен и всполохи спецсигналов вначале подъехала пожарная, а за ней и милицейская автомашины.

Пушков, обхватив руками голову, так и присел.

— Значит, ложь все это… Ложь… ложь… ложь… — прохрипел он и повернулся к дому, к которому какой-то подлец ради насмешки одновременно вызвал три скорых городских службы, и прокричал: — Что же ты, гад, не выходишь?.. Что же ты?.. Коли вызвал, выходи… Не бойся, я тебя бить не буду, я на тебя только посмотрю… Только секундочку посмотрю…

Вокруг Пушка столпился народ. Он угрожающе посмотрел на молчаливо окружившую его толпу.

— Что же вы, люди, делаете? — мрачно проговорил он и, сгорбившись, точно раненый, стиснул зубы.

Поначалу слезы на его глазах были чуть заметны, а потом так полились, что милиционер, подошедший было к нему, чтобы хоть чуть-чуть остепенить его, растерялся.

Сегодня рано утром диктор местного радио разбудил меня своим хорошо поставленным голосом: «В городе и по области ожидается сильная метель, температура воздуха до минус тридцати…»