Снежный путь

Но самое интересное начиналось тогда, когда Хаим учил Охотника базовому лексикону Псов Войны, которые в этом процессе принимали самое деятельное участие. Скоро Охотник стал вполне сносно понимать Псов, а Псы его. В результате все радовались как дети — и сам Охотник, и Псы, и Хаим, и даже Сара, на них глядя.

Что он ещё делал, так это усиленно ел, пил питательные напитки, не желая даже знать — из чего они изготовлены, и до изнеможения занимался физическими упражнениями, старательно восстанавливая форму. И уже через полторы недели связки снова стали как хорошо настроенные струны, а мышцы снова покрылись прожилками и даже в расслабленном состоянии были очень упругими, а когда он их напрягал, так вообще твёрдыми, как гранит.

Время от времени он заставлял Хаима бросаться на себя с кулаками, забавляясь тем, что тот никак не может по нему попасть. Хаим сопел, пыхтел, но у него так ничего и не получалось. Потом к этой забаве стала присоединяться и Сара. На пару с Хаимом они гоняли его по комнате, а он скакал, как сайгак и вертелся ужом на сковородке. Псы же носились вокруг и радостно лаяли. А потом тоже стали помогать людям, пытаясь тяпнуть его за ноги или наддать лапой.

Несколько раз они рычащим, сопящим и топающим клубком вываливались наружу — во внешний коридор и продолжали, забыв обо всём, веселиться там. Это приводило к тому, что все, кто там находился, разбегались по своим комнатам-отсекам и старательно запирались.

После этого Охотник вечерами ходил по коридорам, стучал в запертые двери и извинялся. Но в ответ слышал, как правило, — «Изыди, исчадье адово!», — что его очень веселило.

Последний его день пребывания в «Ковчеге» тоже ничем особым не выделялся. Вплоть до того момента, пока он не вернулся с очередной прогулки, но не застал в комнате, как обычно, улыбающихся его возвращению Хаима и Сару. Он удивился и вышел в коридор — посмотреть, где они могут быть. Но вместо них увидел только оскалившую гнилые зубы растрёпанную старуху, которая при его появлении захромала прочь.

Он догнал её и загородил ей дорогу. Старуха в ответ на это прижалась к стенке и, дергая из стороны в сторону бельмастыми глазами, будто читая одну ей ведомую книгу, зашепелявила:

— Я ничего тебе не скажу, ничего, ничегошеньки, не скажу, не скажу, не скажу…

— Вот как? — Спокойно поинтересовался Охотник. — Значит тебе есть чего сказать?

— Ничего, ничего, ничего… — продолжала старуха.

— А ты знаешь, бабушка, что мои пёсики очень прожорливы?

Старуха резко замолчала, покосилась на Псов, потом начала вжиматься в стенку. Губы её затряслись, а глаза стали совершенно безумными. Охотник, глядя на неё, сильно засомневался, что Святая правильно оценивает ситуацию с перекрёстными зачатиями. Тем не менее, он мягким голосом продолжил:

— И уже долгое время они не кушали ничего, кроме перемороженного мяса, в котором уже ни вкуса, ни жизни… Им бы чего-нибудь эдакого… с тёплой кровушкой… пусть и старенькой…

Старуха сползла на пол и дёрнула рукой, видимо пытаясь перекреститься, но Поллукс навис на дней и оскалил зубы. Старуха замерла, а её губы часто зашевелились, шепча молитву.

— Ну так что, бабушка, — участливо спросил Охотник, опасаясь только одного — как бы старую, выжившую из ума ведьму удар не хватил, — ты случайно не видела Хаима и Сару?

— Храмовники, храмовники, храмовники… — заторопилась старуха, — увели, увели, увели…

— Куда? — Как можно мягче поинтересовался он.

— Верхний Храм, Храм Праздников и Казней, казней, казней…

Охотник похолодел.

— Казней?

— Да, да, да! — Старуха ощерилась. — Их казнят, казнят, казнят! Во имя Бога нашего всеблагого, во имя отца, сына и святого духа, аминь, аминь, аминь…

— За что их должны казнить? — Металлическим голосом спросил он.

— Ты проклят, проклят, проклят! Они были с тобой. Долго, долго, очень долго. Теперь они порченые! Тоже проклятые! Как и ты, как ты, как ты…

Старуха плюнула ему под ноги. Он же резко наклонился, схватил её за седые засаленные патлы, запрокинул ей голову и, глядя прямо в глаза, спросил:

— Где Храм?

— Не знаю, не знаю, не знаю. Этого не знаю. Наверху. Но больше не знаю, не знаю, не знаю…

Он отпустил старуху, выпрямился и брезгливо отёр руку о штаны. Казнят. Хаима и Сару. Это не укладывалось в голове. Этого не должно было быть. И за что? Только за то, что они жили с ним и помогали ему в меру сил? И что теперь делать? Он ничего не сможет изменить. Их слишком много, даже Псы не помогут. Но… но попытаться можно.

Кто ему Хаим и Сара и зачем он это делает, он размышлял уже на бегу. Размышлял безуспешно. Друзья? Вряд ли. Не так уж они и сблизились за это недолгое время. Он им чем-то обязан? Вряд ли. Не было бы их — были бы другие. Однако вот он несётся по коридору и собирается сейчас прорваться к Храму и остановить тех, кто собрался лишить их жизни. Но почему? Что они для него? Зачем ему связываться с местными обычаями и с теми, кто эти обычаи старательно поддерживает? Ведь скоро он просто уйдёт, чтобы никогда сюда больше не вернуться. Так он, вместо того, чтобы предоставить событиям возможность развиваться своим чередом, зачем-то готов кинуться грудью на защиту посторонних ему в общем-то людей. Что с ним происходит…

Рядом нёсся Поллукс. Немезида тоже бежала с другой стороны. Вот она что-то протявкала. Охотник не успел уловить смысл, но понял вопросительную интонацию. Поллукс отрывисто протявкал в ответ. Немезида ещё раз спросила, Поллукс опять ответил. На этот раз Охотник всё понял:

— Хорошие люди. Защита. (Поллукс)

— Убивать? (Немезида)

— Плохие люди. Смерть. (Поллукс)

— Вожак. Разрешение? (Немезида)

Поллукс открыл пасть, но Охотник сам не заметил, как прорычал на их языке: «Нападение. Смерть. Ненападение. Жизнь». А потом чуть не споткнулся, осознав, что Поллукс уже ясно и чётко ответил на его вопрос: «хорошие люди». Вот и всё. Так просто. Зверь, не забивая себе голову сложной мотивацией, уже всё для себя решил, пока он — человек — натужно пытался найти для себя какие-то там обоснования. «Хорошие люди». Достаточно.

Когда до первого поста охраны осталось совсем немного, Охотник перешёл на скользящий и почти бесшумный бег. Псы тоже постарались подобрать когти и приземляться после каждого прыжка именно на подушечки. Таким образом им удалось незамеченными подобраться к стражам на расстояние одного броска. Стражей оказалось, как и в прошлый раз, двое.

Первый успел только бросить руку на рукоять боевого ножа, но Охотник обоими руками тут же ударил его в покрытую простыми доспехами грудь. Его веса, помноженного на скорость, хватило для того, чтобы стража основательно приложило о стену, возле которой он и стоял. Страж ударился не только спиной, но и головой и с глухим стуком упал на пол. Псы уже кинулись на второго, но Охотник приказал не трогать. А тот уже успел выхватить нож и даже ударить. Охотник ушёл вниз, под линию удара, перехватил руку противника своей правой рукой за запястье, дёрнул на себя, а левой нанёс удар снизу вверх по локтевому сгибу. Хрустнуло, страж вскрикнул, а Охотник, отпустив изувеченную руку, тут же перехватил его за горло и прижал к стене. Звякнул о камень стены металлический шлем, напоминающий древнеримский, только без «петушиного гребня», из-под которого на Охотника уставились подёрнутые болью глаза.

— Где Верхний Храм?

— Я не скажу. — Прохрипел полузадушенный страж.

— Твою мать, — чертыхнулся Охотник, — у меня нет ни времени, ни желания разводить сантименты! Где Храм?!

— Я не скажу. — Повторил страж.

— Нож! — Бросил Охотник Псам. Одной рукой он продолжал душить бедолагу-храмовника, а другую вытянул вниз ладонью вверх.

Он настолько привык к тому, что Псы его понимают, что ничуть не удивился, когда в подставленную ладонь легла рифлёная рукоять. Одним ударом он сшиб со стража шлем, после чего воткнул лезвие в мягкие ткани под левым глазом служаки. Когда лезвие упёрлось в кость скулы, Охотник пару раз провернул его туда-обратно. Страж заголосил благим матом, несмотря на сдавленное горло.