Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Гордин сказал Анне Ивановне, что он очень доволен проделанной нами работой, после чего мы втроём вышли за ворота и отправились пить пиво. А Зеленова нам вслед крикнула: «Толя – не больше двух кружек», чем заслужила благодарный кивок кучумовской жены, как раз проходившей через вестибюль.

Кстати, Анна Михайловна Кучумова сменила Ксению Куровскую на должности парторга. И тут же, в роли «новой метлы», стала подъезжать ко мне: вот мол, должность Ваша, Василий Павлович, идеологическая, так в партию, знаете ли.

Я в тот же вечер сказал Анне Ивановне, что никак мне в партию нельзя. Даже не объяснял почему. Она сама кивнула понимающе. После чего мы с ней вместе продумали линию защиты, и при случае она поговорила с Кучумовой в моём присутствии.

Мы решили упирать на то, что есть, мол, новая тенденция, ее завёл сам Никита Сергеевич, и даже не тенденция, а установка: иметь на важных идеологических постах и беспартийных сотрудников тоже, чтобы за границей видели, что у нас в единомыслии есть разномыслие – такая вот диалектика! Не случайно же Хрущёв во всеуслышанье сказал, что он больше полагается на беспартийного писателя Леонида Соболева, чем на члена партии Н. Грибачёва.

Так вот и у нас есть Лемус и Бетаки, беспартийные специалисты. Если все – в партии, то получается, что всех обязывает дисциплина, а эти двое не по партийной дисциплине, а – только в силу внутренней сознательности.

И Кучумиха оставила меня в покое.

Меня опять и опять вывозила. нет, не кривая, и не вывозила, а выносил, и не хромой бес, и не скучный ангелок. А мой, только мой, бесёнок.

Мне всегда хотелось жить так, как толкает этот внутренний бесёнок. Легкомысленно. Не жалеть о сделанном. Не «перекладывать руль с опозданием», как говорят яхтсмены. Не метаться перед поворотом, как мечутся плохие шоферы. А для этого надо дружить со своим бесёнком и даже его слушаться. Уж он-то знает. «Человек свободен, но перестает быть свободным, как только перестанет верить в свою свободу», – писал Казанова. Я не переставал да и не перестаю в неё верить. Ergo.

«Пальцы в рот и – и весёлый свист!» – Есенин только храбрился, но, к сожалению, так не жил. А мне импонировало -

…Жить без «мучительных романов»,

И не по нотам соловья,

Свистеть, не слыша барабанов:

«Синица я, синица я!»

Как Эпикур или Лукреций,

И с вольтерьянской прямотой,

Да с перцем вместо тонких специй

Жрать вечной лёгкости настой.

* * *

Была еще одна большая радость в моей тогдашней жизни. В парке жили разные звери и мне с ними удавалось общаться.

В первую же осень в Павловске мы с Сашкой переселились в домик около цветочного питомника «Бодэ», находившегося тогда на склоне, обращенном к Славянке, за Пиль-башней. ^[56] В домике было две квартиры, одну занимали мы, другую – старший лесник Быков с семьёй. До дворца оттуда пешком через парк было примерно полчаса. Чаще всего я ездил на велосипеде, а зимой – на лыжах, но иногда и пешком шел, по пути бросая орешки многочисленным белкам.

К Висконтиеву мосту почти каждый день ровно в половине одиннадцатого приходил на водопой огромный старый лось. Он знал, что я в это время, по дороге из дому во дворец, пройду или проеду мимо зарослей сирени у моста и протяну ему на ладони большой ломоть хлеба, а он осторожно, прямо с ладони, возьмёт его губами. Днём лось никогда не показывался.

Как-то зимой совсем рядом с домом я услышал звонкий щенячий лай. Я пошел на голос, но шуршание лыж испугало щенка, он нырнул в узкую нору. Я отправился домой за чем-нибудь вкусненьким, вернулся с куском сала, привязал его на верёвку, опустил в нору, но и потянуть не успел: веревка дёрнулась, и я вытащил её, естественно, пустой. Так что не удалось мне на этого странного щенка посмотреть.

Я думал, что это лисёнок, но мой сосед, старший лесник, сказал, что тут живет енотовидная собака с малышами, и его овчар Джек, проходя мимо, всегда порыкивает.

А когда как-то летом в парке, и опять недалеко от нашего дома, обнаружилось семейство рысей, мы с Быковым потратили немало сил на то, чтобы втолковать балбесам из городского совета, что рыси на самом деле не опасны. Если кто и рискует, то не люди, а наши с лесником коты: пришлось их ночами из дома не выпускать, пока рысье семейство куда-то не переселилось.

У Быковых было три кошки и один кот. Они промышляли на «мышеобильных» грядках цветочного питомника, находившегося прямо под нашими окнами. А мои два лентяя целый день лежали на деревянном крыльце по двум сторонам пятиступенчатой лесенки. Лежали они почти всегда в одинаковых позах, за что и получили от Герки Альтшуллера титул «Коты сторожевые» (те, что «с подъятой лапой, как живые», из «Медного Всадника»). Неклассическим было только то, что один был полосатый, и именовался поэтому «Тигра», другой же, Цезарь, вообще был белый и пушистый.

Зимой, правда, котам реже удавалось занять крыльцо, поскольку там валялось не менее пяти пар лыж – Геры, Эллы, и ещё нескольких друзей или знакомых, бывавших у меня, как только позволяло время и работа, чаще, естественно, по воскресеньям.

Днём гости катались на лыжах, а вечером мы выпивали, благо Элла Фингарет, ожидавшая не один год штатной должности в египетском отделе Эрмитажа, работала в какой-то артели по росписи тканей «батиком». При этой технике каждому художнику выдавали чекушку спирта в день, но только неумелые люди тратили его на роспись, мастерам удавалось обходиться без дополнительного растворителя. Элка была отличным мастером, так что сэкономленный за неделю спирт представлял собой немалый запас, и разведённый до крепости простой водки, да ещё на чём-нибудь настоянный, он легко обеспечивал потребности всей нашей компании. Ну а закуски – это была сашкина изобретательная работа.

Иногда к нам присоединялась, закончив дела, Анна Ивановна, да ещё две девочки из числа штатных экскурсоводов. Вечера эти заполнялись то стихами, то спорами об искусстве, то чем-то под гитару…

А если приезжал Жора Бен, то мы бессовестно забивали все прочие разговоры чтением стихов и своими спорами о переводах английской поэзии. При этом мы оба все время взывали к авторитету Татьяны Григорьевны Гнедич, на этих «спорищах», как правило, отсутствующей, поскольку жила она в Пушкине, и три километра от автобусной остановки у дворца до нашего домика были для неё зимой путешествием нелёгким и потому нечастым. Стенокардия, приобретённая в лагерях, не давала ей отпуска все двадцать лет, которые она прожила, вернувшись с того света в 56 году…

Но о Татьяне Григорьевне я подробно расскажу дальше.

* * *

Как-то раз во время вечерней беседы, Зеленова спросила у меня, верю ли я в то, что бывают люди-вехи, такие, которые поворачивают в лучшую сторону судьбу других людей. Я не знал, что ответить, и, пожалуй, почувствовал некоторую неловкость.

А через несколько дней она мне рассказала, что Вера Владимировна Лемус не всегда была таким сухарём, как теперь кажется, что лет двенадцать Вера прожила с человеком на пятнадцать лет её младше, и никто ни в одном музее об этом не знал. А ведь, было все это до войны, во времена похуже нынешних: все у всех на виду.