Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

В сборник вошло даже одно стихотворение в занудном переводе Георгия Шенгели, который наклепал за свою жизнь несколько полных собраний сочинений разных поэтов, что-то с оригиналов, что-то с подстрочников, но, по выражению Эткинда, «читать это можно только под страхом смертной казни».

Когда я спросил Т. Г., почему она, как титульный редактор, взяла в книжку этот перевод, которым, к тому же, книга открывается, она сказала, что только 12 строчек взять у того, кто «перепёр на язык родных осин» полного Байрона, было даже отважным поступком с её стороны. Тем более, что издательский редактор, наш милейший Б. Б. Томашевский, просил её включить хоть что-то, аргументируя тем, что вот несколько раз прибегала в издательство вдова Шенгели, что он всё же покойник.

На это Т. Г. сказала: «Боба, дорогой, у каждого есть свой покойник, о котором надо позаботиться: у неё Шенгели, а у меня – Байрон». Но эти злосчастные 12 строк всё-таки взяла.

Наш Борис Борисович был очень скрупулёзным редактором, обращал пристальнейшее внимание на детали, так что после него уж точно никаких явных огрехов в переводе обнаружить было нельзя. Но порой из упрямства и «излишней учёности» наши переводы портил. Широко образованный, был он человеком к тому же достаточно громким. Спорить обожал!

«…Томашевский,

С которым мы вдвоём, как ни придёшь,

Дом Книги криками вгоняем в дрожь». ^[65]

Походил он на пожилого, но вполне задиристого петушка.

* * *

В 1974 году Е. Г. Эткинд опять подвергся травле со стороны властей. Когда его в один день исключили из Союза Писателей и уволили из Педагогического института, многие коллеги, хоть профессора, хоть писатели, из трусости переходили на другую сторону улицы. А Борис Борисович, который чуть ли не на всех обсуждениях был яростным оппонентом Ефима Григорьевича, пришел к Эткинду с бутылкой водки и предложил «запить это дело и плюнуть!», что и было тут же сделано.

* * *

Лет за пятнадцать до этого, в мае 1960 года назначен был в Доме Писателей вечер американской поэзии. Я предполагал прочесть на нём только что переведённого мной «Ворона» Эдгара По.

Я предчувствовал, что после этого чтения на меня посыплются бомбы. В большом, шестисотместном зале Дома Писателей могло поместиться немало людей, державшихся за традицию. Я понимал, что рефрен Эдгара, знаменитое «Nevermore», переданное мной с сохранением безнадёжности, как главного лирического мотива, но и с сохранением сходного с подлинным звучания, – «Не вернуть» ^[66], нарушает все традиции, требовавшие ставить тут либо дурацкое, как вот у Брюсова, «больше никогда», либо делать вид, что ворон так по-русски каркать и не научился. И в русском тексте, как у Бальмонта, или М. Зенкевича, ворон говорит упрямо всё тот же (или то же?) «невермор». (Я к этому русскому «невермор» видел прежде всего одну обязательную рифму – Беломор, и одну необязательную – Черномор).

Но бомбы попали в меня и Эдгара По совсем не оттуда, откуда я ждал их. За два дня до назначенного вечера американский лётчик-разведчик Пауэрс был «сбит» ракетой советских войск ПВО где-то над Свердловском и взят в плен. Как говорил мне мой приятель, с которым я познакомился уже в эмиграции, Артур Вернер, служивший как раз тогда в армии в том самом районе в должности планшетиста, а потом говорили и другие бывшие военные, той ракетой сначала был уничтожен охотившийся за Пауэрсом советский истребитель. А уж обломки этого истребителя и повредили самолёт американца так, что ему пришлось сесть на колхозное поле. В связи с этим событием, вечер американской поэзии немедленно отменили. Уже сравнительно недавно, лет через тридцать после этого события я написал шуточные стихи…

Воронья исторья

Баллада о том, как ракетчики в 1960 году сбили эдгаровского Ворона, и о том, как тридцать лет спустя его ещё и оклеветали (заодно с Синявскими) в лживых мимуяррррах

Как-то в небо над Свердловском, залетел U-2 неловко,

(Видно в Штатах подготовка лётчиков – сплошной позор)

И советский истребитель (за подробности простите)

Полетел за ним как витязь, – но не состоялся спор,

Сбит советской же ракетой, асс советский под забор

Бух! Взлетит ли? Невермор.

Но осколки крыльев грозных грохнулись с высот морозных,

И середь полей колхозных янки сел и сдался он.

…Дом писателей в то время, вечер затевал по теме

'Переводы из поэтов США', – а тут такой позор!

И, приказами инстанций, заменён на вечер танцев,

Был тот вечер, чтоб с тех пор

Безо всяких предпочтений, от американских чтений

Не осталось даже тени в Ленинграде – НЕВЕРМОР!!!

Был задет ракетой меткой сам Ефим Григорьич Эткинд,

Бен, Бетаки, Комарова, С. Петров и Щербаков,

Так стукач Ве. Ге. Адмони помешал моей вороне,

Прозвучать в пристойном тоне возле невских берегов,

Он, в писательском загоне возле невских берегов,

Каркнул: 'Пррроиски врррагов!'

…

Но история 'с приветом' не кончается на этом.

Тридцать лет прошло, и что же? Ворон с книжкой прилетел,

Я как раз сидел с бутылкой, сонно тыкал в сёмгу вилкой,

И раздумывал, зачем же он сюда в Париж летел?

Это чьи ты, дурень старый, приволок мне мемуары?

'Кто послал тебя, базаром отрывать меня от дел?

Ворон: (театральным шопотом): Воронелл…

И среди пустого сада, крылышки сложив как надо,

За отсутствием Паллады, оглядевшись, сел на ель,

Я ж, наученный Эдгаром, понял: это он – не даром,

Задавать ему вопросы надо, несмотря на хмель:

'Старый Ворон, ты – свидетель в том, что знают даже дети:

Кто хвастливей всех на свете, кто рифмует с дубом ель?

Гаркнул Ворон: 'Воронель!!!' ^[67]

Когда Н. П. Акимов, художественный руководитель Театра Комедии, сделал вместе с Т. Г. Гнедич блестящую инсценировку «Дон-Жуана», и началась работа над спектаклем, Т. Г. стала меня часто брать с собой на репетиции, и я перезнакомился с несколькими актёрами (и главное – актрисами театра.)

Репетиции были каждый раз сотворением нового спектакля. До сих пор в глазах у меня изящнейший ироничный актёр Г. Воропаев в роли Дон Жуана, знаменитая Зарубина (Екатерина Вторая) и бесконечно свободный, петушино-беззаботный, героически великий и смешной А. В. Суворов в исполнении бывшего тюзовца, блестящего актёра Тейха.

А когда «Дон Жуана» повезли на гастроли в Москву, то я забежал на Сивцев Вражек за П. Г. Антокольским. Мы отправились с ним в Зал Чайковского, на сцене которого и состоялось первое в Москве представление поэмы. Именно представление поэмы, поскольку во многих сценах два чтеца у двух кулис (актёры Колесов и Севастьянов) читали и сюжетные октавы, и лирические отступления, а на самой сцене, большей частью в виде немого действа, происходило то, о чем рассказывалось. Таким образом, самое интересное и самое острое в байроновской поэме, а именно эти лирические отступления, не только не пропали, но даже составили основу спектакля.