Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Шрифт:
Все мы знали, что наша малышка успевает со всеми троими, но никого из нас такая ситуация не смущала, только вот Кузьминский порой при целой компании у Машки спрашивал, для скольких мужиков у неё «ещё есть открытые валентности». Машка хохотала, отвечая, что «ему она всё равно паёк не уменьшит». Так и продолжалось, пока она не уехала к себе в Ростов после окончания института.
Машка.
Иногда у нас бывала журналистка из газетки города Пушкина Зоя Афанасьева. Она писала стихи, подписывая их монограммой «Аз». Некоторые из них были посвящены мне. Когда я уехал, она стала посылать мне разные стихи в Париж. Она заполняла стихами открытки с матрёшками, медвежатами и прочей мутью. Стихи на оборотах открыток были написаны мелко и обязательно
Часть из них я напечатал в «Континенте» двумя подборками. Часть – в журнале «Стрелец», который в течение ровно пяти лет издавал авантюрист и жулик Александр Глезер.
Тбилисец, он был одноклассником будущего калифа на час, грузинского президента Звиада Гамсахурдии, они в юности, по выражению Владимира Максимова, «вместе клёшами тбилисские мостовые подметали».
Глезер – создатель «Русского музея в изгнании» (в Монжероне под Парижем), очень плохой поэт и очень хороший организатор, да и энергии было в нём немерено. Как говорил тот же Володя Максимов, «этот паровоз так и прёт, только успевай перед ним рельсы подкладывать». Стихи он писал тоннами. Но запомнилось только, как он «в Москву на белом танке» собирается въехать.
Картины он у художников добывал не мытьём, так катаньем: выпрашивал, зажимал, получал в подарок или даже покупал. Впрочем, не всегда слово «покупал» соответствовало своему смыслу: как-то купил он несколько картин у Валентины Шапиро и тут же чек выписал на сумму тогда немалую – 35 тысяч франков. Чек оказался недействительным, Валя осталась без денег, а Глезер как-то выкрутился. Когда его упрекали, он отвечал, что он «таки да, жулик, но не для себя же, а в пользу музея.» Чего-то я о Глезере не знал, а честнее будет сказать, не хотел знать, не интересовался. К примеру, относительно недавно, лет 10 назад, мне показали в каком-то номере «РМ» статью Глезера начала восьмидесятых годов, которая объективно является доносом. Речь в ней идет о советских инженерах, приехавших в командировку во Францию. Они попросили у приставленной к ним переводчицы, чтобы та достала им почитать Солженицына. Глезер, называя этих инженеров по имени, пускается в привычные рассуждения о том, что они наверняка «агенты и провокаторы». Можно только надеяться, что в ГБ не следили так уж пристально за содержанием «Русской мысли».
Так и получилось, что в те времена я довольно много сотрудничал с журналом «Стрелец»: в основном отбирал стихи в номер, по просьбе Глезера. Я не задумывался о его моральных качествах – люди делились тогда в основном на тех, кто с нами и тех, кто против нас. И когда ни в «Континенте» ни в «Гранях» не было места, я всегда мог опубликовать полученные из СССР стихи в «Стрельце».
* * *
А теперь вернусь лет на тридцать с хвостом назад, в 1965 год, и расскажу о том, как в Питере вышла моя первая книга. Она, в основном, состоит из плохих стихов. Но эти и без того плохие стихи были ещё ухудшены моим издательским редактором, «поэтом» Глебом Пагиревым. Пагирев был добрый человек, фронтовик, очень порядочный, фантастически бездарный, очень серьёзный, безграмотный. Он не только выкинул из книжки всё с его точки зрения сомнительное, но даже дописал за меня несколько строф! Такое и в те годы бывало нечасто. Эти «новые» строфы Пагирев вставил в некоторые мои стихи уже в последней корректуре, и я, получив авторские экземпляры, увидел с ужасом, что «Великая интербригада» сражается против войны» и некоторые другие перлы. Услужливый медведь, и верно, оказался «опаснее врага». А ведь сделал это Пагирев из самых лучших побуждений, только, чтобы моя книжка наверняка прошла.
И состав книги достаточно безобразный: по выражению Пагирева, он взял в книгу «Хорошие старые стихи». Таким образом, ничего новее стишат пятилетней давности в этот сборник не вошло, а значит, из всего, что у меня было к тому времени действительно стоящего не вошло почти ни строчки [76].
Когда я рассказал о редактуре Пагирева Наташе Грудининой, она только сказала: «Ну, он же комбат!» Но самое забавное, что действительные «фиги в кармане» «комбат» не заметил, и в результате, через две недели после выхода, несмотря на все старания Пагирева, эту плохую книгу объявили нежелательной, включили в «индекс» и изъяли из библиотек. Но не из продажи, поскольку за две недели все десять тысяч уже успели разойтись.
Так что запрещали иногда и плохие книги тоже.
Выкидывая несчётные деньги на издание «очень своевременных» и никем не читаемых книг, власти по закону больших чисел издавали и то, что не работало на пропаганду, а порой, по недосмотру, даже то, что объективно работало против. Таким образом, кормежка всего «политически нужного» сопровождалась кормежкой и нейтрального, а иногда даже и «сомнительного». Этот «балласт», существовавший вне пропаганды, оплачивался по тем же ставкам, что и пропаганда. Так вот и жила рядом с
пропагандой литература. И хорошая, и плохая. Большая часть издаваемых книг прибыли не приносила. Но плановому хозяйству это ведь неважно! Моя книга – отличный тому пример.Она стоила в магазине 17 копеек, стандартный тираж тех времен – 10 тысяч экземпляров. Таким образом, государство получило от продажи 1700 рублей. Но ведь один только мой гонорар (оплата построчная!) составлял две с чем-то тысячи рублей, то есть превышал на три сотни весь доход от продажи! А стоимость бумаги, печати, транспорта, а зарплата «вредактора» Пагирева и всех корректоров, печатников, продавцов? Всё это – чистый убыток, который никакая прибыль от «Королевы Марго» не перекрывала!
Вот так, оплачивая пропаганду, «они» попутно содержали всю литературу, и хорошую, и плохую, всё, что пропустила цензура! Логики и последовательности у советской власти зачастую бывало немного. Несмотря на то, что мою книжку быстро запретили, ее выход оказался для меня чрезвычайно полезен: за неё, а не за участие в двух десятках переводных книг, меня приняли в Союз Писателей (истинно, одна рука не ведает, что творит другая!). А это означало защищённость от любых бедствий, связанных с отсутствием постоянного места работы. Членство в «творческом» союзе давало право нигде не служить.
Мои немалые заработки, то есть гонорары за переводы и выступления, уже давно, вроде как, служили довольно надёжной защитой, но всё же, поди знай, что взбредёт в башку какому-нибудь воеводину, или другому подонку и графоману, вроде тех, которые задумали и раздули дело Бродского, да и ещё несколько мелких «дел» того же типа!
Ну а кроме того, за выступления мне стали платить не восемь, а пятнадцать рублей, и это тоже было не лишним. Выступлений бывало пять-шесть в месяц, и они составляли для меня, как и для многих других писателей, немалую часть ежемесячного дохода – не каждый же месяц и даже не каждый год выходят книжки!
Занятное тогда было время – плохие книги, если только в них был хотя бы намек на «фигу в кармане» расходились со скоростью света. На поэтические выступления ходили, как на футбол, при этом качество особой роли не играло. Впрочем, это естественная плата за массовость. Множество раз уже было сказано, что поэтические вечера выполняли роль политических собраний.
В то же время, отношение к литературе 30-х-50-х годов у большинства шестидесятников было очень несправедливым. Вместе с водой они выплёскивали и ребёнка, отрицая всё, написанное в рамках советской поэзии, нарисованное в рамках советской академии. Впрочем, это ведь только теперь видно, что в самые гнусные времена иногда появлялись пропагандные и порой даже подлые произведения, выполненные с высоким мастерством. К примеру, напряженность классической баллады Киплинга отразилась не только в лучшем (до 1938 года) Н. Тихонове (а и ещё в стихах десятков советских поэтов), но рикошетом – даже в проклятом и по определению бездарном жанре так называемой «массовой песни».
Вот, к примеру, только одна строфа из такой бессовестно пропагандной песни, строфа, которой, я думаю, и классическая баллада начала ХХ века не постыдилась бы – так крепко, энергично да и эвфонически-напряжённо она написана:
…Мчались танки, ветер подымая,
Налетала грозная броня,
И валились наземь самураи
Под напором стали и огня.
Если отвлечься от шапкозакидательской идеологии и посмотреть на эту строфу в чисто стиховом контексте, то ведь какие краткость и резкость, заимствованные из баллад, с каким мастерством это выполнено. Сорок лет назад было трудно заметить совершенство этих строчек. А когда сегодня глядишь на собственную книжную полку и видишь тоненькие сборники по сути дела очень посредственных стихов, сборнички, которые тогда за один день исчезали из Дома Книги, делается грустно. Всё изменилось. Тиражи поэтических сборников уменьшились в 20 раз, и их все равно не раскупают. Цензуры нет, но и простой редактуры тоже нет, так что планка, относящаяся к элементарной грамотности, резко снизилась за последние годы. А чепухи, только что не идеологической, а просто пошлой на книжном рынке никак не меньше. Впрочем, наверно, все естественно, и не надо уподобляться Николаю Алексеевичу Некрасову, который наивно мечтал о том, как мужик понесет с базара Белинского и Гоголя. А несёт читатель ремесленные детективы и дурацкую фэнтази.
Ну а вместо тогдашней «фиги в кармане» появился «стёб». То есть, на смену «соцреализму» лезет «соц-арт» – «стёбовая вариация» того самого соцреализма. А на самом деле это – всё тот же самый замечательно описанный у Синявского в статье о соцреализме классицизм.
И ещё бесконечная игра цитатами. Своё лень придумывать, сшивают лоскутные одеяла, называемые «произведениями постмодернизма». Это и Кибиров, и полотна Комара с Меламидом, и эклектичность новейшей архитектуры, «цитирующей» кусочками то классицизм, то «прекрасную эпоху», то конструктивизм… Лишь бы винегрет из цитат, цитат, цитат.