Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Шрифт:
В Остии, если отойти шагов сто от последнего дома – на километры вдоль берега тянется сосновая роща «пинета», и вечером – ни души. Ганя халатик скинула, – а под ним вовсе ничего. И бегом в воду: «Догоняй, ну!» Я побежал за ней, схватил за плечи, остановил и сообщил ей, что плавать почти не умею. И заодно прижал покрепче.
«Ну да, ну да! – крикнула она капризно, – и так ведь понятно!»…
Мы стояли в мягких ленивых волнах почти по самые плечи. Я медленно разжал руки, отпустил её. А она даже и теперь так и не шевельнулась. «Доволен?» – спросила деловито, а сама всё так же стоит, закрыв глаза.
«А ты как же?!»
«А я всегда так. Никак. Поэтому каждому, кто просит, никогда
Мы вышли на берег, в лунном свете она вся была жемчужная. И уже не в воде, а на тёплом песке я очень старался, чтоб подольше, но результат для неё был тот же. «Вообще приятно. Но. никак!». Мы сели. «Так вот, я это из любопытства, – сказала она, – мужей у меня было четыре.»
«И со всеми так?»
«И не только с мужьями, как видишь.»
Меня вдруг осенило: «Ганя, а ты девочек не пробовала?»
«Нееет.»
«А если хорошо подумать?»
«Может, ты и прав, иногда ведь любуюсь такими молодыми, стройными, только стыдно ужасно.»
«А если мы сейчас проверим, а?» – сказал я весело.
«Это как же???»
«Ну, ты же не маленькая – ясно, как.»
Я внимательно на неё глянул и пошевелил кончиком высунутого языка. И трех минут не прошло – все вышло, как я и предполагал. Да ещё как мощно! «Вот как это бывает!!! Да, а я.» – она так и не решилась выговорить, я ей помог: «Ну да, лесбиянка природная, ну и что? [96] Тебе, поверь, не хуже будет, чем другим бабам. зато гарантия от абортов стопроцентная! – и добавил – а в Америке этим никого не удивишь, заводи себе девочек, сколько хочешь.» Она обхватила меня полными солёными руками и поцеловала: «Если бы ты знал, как я тебе благодарна!»
Через три дня мы с Ганей встретились на базаре, и она сообщила, что уже познакомилась с молоденькой итальянкой, и сама ей дала понять. И.
«Ну?»
«Прекрасно, даже, извини, намного чудеснее, чем тогда, на пляже. И теперь – она помялась, – вот этого я мужикам не позволю, ни-ни! Только для женщин! Вот когда мне стало ясно, зачем это бабам надо!!!»
Я страшно удивился, что ни один из её мужиков, хоть случайно. Но вот никто и никогда, хотя ей было далеко за тридцать! То ли потому, что она сама стеснялась, то ли почему ещё, не знаю. Когда мы уже подходили к её дому, Ганя сказала: «Если тебя не отталкивает, что я холодная, так приходи. Только вот это повторять не будем, а так, по-обычному.»
Я заходил нередко. Половину времени, впрочем, мы с ней тратили на споры по теории стиха.
Возобновилась моя переписка с Н. Б. Тарасовой. Письма от нее я получал в Риме «до востребования», чтобы никто не увидел обратного адреса. Наталье Борисовне хотелось, чтобы я обосновался во Франкфурте. Она писала мне еще в Питер, что меня, вероятнее всего, возьмут редактором в издательство «Посев». «Грани»? «Посев»? – ну, какой из меня редактор или даже корректор? Так думал я, не предполагая тогда, что проработаю почти двадцать лет в «Континенте», который тогда еще даже не намечался. Он появился только в конце 1974 года.
Я поблагодарил Наталью Борисовну и предложил отложить этот разговор до личной встречи. Я уже много лет был членом редколлегии журнала «Грани» и хотел продолжать им оставаться. Это ни к чему особенно не обязывало. Одновременно с переговорами с Тарасовой я выяснял подробности про радиостанцию «Свобода». Понял, что центральная станция в Мюнхене, где было уже около пятисот человек русских (в основном из военной, «второй» эмиграции), представляет собой банку с пауками. Причем, среди новых сотрудников есть и евреи, а среди бывших власовцев – некоторое число антисемитов. Сотрудники интригуют и грызутся за «грейды» и «степы» [97],
а кроме того, на службу надо приходить в галстуке, этого требовали американцы. Всё высшее начальство, естественно, было американское. Короче, в Мюнхене работали не столько журналисты, сколько государственные чиновники, и отсиживали – от звонка до звонка. Такая была свобода на «Свободе»! Так что «Thank you ever so much, indeed!».Я предпочёл Париж: там была работа в филиале того же радио, но не штатная, а в качестве free lance, то есть вольным журналистом на договоре, которому платят «поштучно» за передачи, получает он, конечно, раза в три-четыре меньше, чем штатный, но зато времени навалом!
Из Рима я написал письмо в Бразилию поэту Валерию Перелешину, получил от него ответ, наша переписка стала интенсивной, и он прислал мне свою книжку, а я ему кое-что из стихов.
На один вечер из Парижа приехал в гости к художнику Гарику Элинсону Миша Шемякин. Он тогда жил во Франции уже больше года. Дал мне свой адрес и телефон. Ещё когда-то в Питере Шемякин сделал иллюстрации к моим переводам из Эдгара По, но опубликовать там это отдельной книжкой нам, естественно, не удалось. [98]
Приезжал брат Зинаиды Алексеевны Шаховской, американский православный архиепископ Иоанн Сан-Францискский, в миру Дмитрий Алексеевич Шаховской, по «поэтическому» псевдониму – Странник. Стихи, надо сказать, он писал чудовищные.
Поглазеть на «арчбишопа» собралось у нас человек пятнадцать: кроме нас и Хазановых – Ганя, Серёжа Лурье (муж Маши Эткинд), киношник Женя Шлюгляйт, известный московский биолог и шутник Серёжа Мюге, мой приятель питерский художник Гарик Элинсон и ещё не помню уж кто. «Странник» предложил почитать стихи и, естественно, зачитал нас какой-то дурацкой графоманией. Потом он долго объяснял, что такое октавы: искренне думал, что никто из нас этого не знает. Потом стал читать какие-то октавы. «духовные».
Когда он наконец заткнулся, я сказал, что у меня тоже есть октавы и прочёл несколько смешных, отчасти не слишком пристойных. Он послушал и, как только я замолк, тут же, злобно покраснев, стал прощаться – уехал, жутко обиженный, с таким видом, будто октавами никому, кроме православных архиепископов, и писать-то не разрешается.
Когда я уже в Париже рассказал об этом его сестре Зинаиде Алексеевне Шаховской, она заметила, что брат ее с пелёнок был очень обидчив. Но в поэтах Зинаида Алексеевна его всё же числила, что делать – младшенький! Впрочем, Евтушенко, тоже держит этого «Странника» за поэта – по его же собственному свидетельству.
И ещё одно знакомство – Эдуард Штейн, преподаватель Йельского университета, библиограф и международный мастер по шахматам. По происхождению польский еврей, уведенный родителями из Варшавского гетто по знаменитому «туннелю», затем москвич, окончивший в СССР и среднюю школу, и университет, затем снова поляк, а теперь уже несколько лет, как американец. В бытность свою поляком он тренировал по шахматам кардинала Войтылу. Будущий папа Римский играл тогда, по мнению Штейна, на твёрдый первый разряд.
С Эдиком мы сразу подружились. Он пробыл в Риме дня три и куда-то поехал по шахматным делам. Потом мы регулярно перезванивались и встречались до самого конца его жизни. Он часто гостил у меня в Париже, приезжая то по книжным, то по шахматным делам, а я дважды был у него в Нью-Хейвене.
Еще я получил в Риме письмо из Парижа от Никиты Алексеевича Струве, он предложил мне работу в Женевском университете ассистентом профессора Жоржа Нива, известного слависта. Но к тому времени я уже выбрал работу вольного журналиста на радио «Свобода», так что я только поблагодарил Никиту Алексеевича и сообщил ему о своих «легкомысленных» планах.