Сны Персефоны

— Почему же их не уничтожили? — спросила Персефона, чувствуя, как подкатывает омерзение.

— Потому что в противовес красоте и жизни, должно быть нечто уродливое и несущее смерть. А потом — их при должной обработке можно превратить в оружие.

— А это оружие не обратиться против нас? — взволновано спросила Персефона.

Аид не успел ответить, их разговор прервал радостный детский крик:

— Мама! — раскинув руки, к ним по длинному лабораторскому коридору мчался Загрей.

Персефона повернулась к Аиду и возмущенно сказала:

— Ты таскаешь сюда ребёнка?

Муж фыркнул и сложил руки на груди, закрываясь.

— Я собираюсь вырастить из него воина, а не виночерпия или кифареда для олимпийских услад.

Персефона знала, на что намекал муж: не так давно сын взял в руки кифару и попробовал играть. У него выходило просто дивно, сам Аполлон бы позавидовал. Но Аид, увидев сына с музыкальным инструментом в руках, разбил тот вдребезги и сказал, сверкая чёрными глазами: «Ещё раз увижу — пальцы переломаю. Иди лучше тренируйся на мечах». Они с Аидом тогда знатно поссорились.

Вот и сейчас Персефона подбоченилась и заявила:

— Я тоже не хочу ему такой судьбы, — она чувствовала, как закипает, а за спиной — шевелятся чёрные лозы, — поэтому и увезла его с Олимпа! Но он же ещё ребёнок!

— Он не ребёнок! — решительно и зло заявил Аид. — Не позволю сюсюкать с моим сыном!

— Ах, с твоим! Я уже не причём?

— Ты — при всём, Весна. Ты — мать моего сына, и поэтому я жду от тебя разумности.

Лозы взметнулись и ударили бы, но Загрей оказался проворнее: мальчик скользнул между отцом и матерью, расставил руки, зарывая отца, и закричал:

— Мама, не надо! Мне страшно, когда ты такая!

Лозы опали, шипы втянулись, а она сама, как подкошенная, рухнула на пол, заходясь в рыданиях.

Её мужчины кинулись к ней, обнимая и заверяя, что она всё равно — самая лучшая, даже если страшная.

А она поняла: с таким оружием нужно быть очень осторожной, ведь однажды оно может ударить по тем, кто тебе бесконечно дорог. И ты никогда не знаешь, хватит ли у тебя сил в очередной раз остановить его…

— Отпусти! — хрипит Гермес, тщетно пытаясь избавиться от колючей лозы, что оставляет глубокие некрасивые следы на его безупречной шее.

— Обещаешь говорить правду?! — требую я и не узнаю свой голос: низкий, хриплый и при этом — рокочущий, заполняющий собой пространство. Таким в любимых фильмах Макарии озвучивают коварных злодеек.

— Да, клянусь Стиксом, проклятая ведьма! — вопит бог Хитрости и Торговли и сучит ногами. Не красиво и не величественно, но, борясь за глоток воздуха, не до красоты!

Отпускаю Гермеса, убирая лозу, и он ляпается, как блин на сковородку, трёт шею и смотрит на меня зло:

— Ненормальная, как твой муженёк. Недаром смертные говорят про супругов: два сапога — пара. Это вы с Аидом.

Я слушаю его лишь краем уха, потому что смотрю, как шипастые плети у моих ног рассыпаются прахом, а моя кожа вновь становится белой и нежной. Но когда до меня всё-таки доходит смысл сказанного Гермесом, грустно улыбаюсь:

— Только Аида больше нет в моей жизни, а ты недавно соловьём разливался, обещая вселенную к ногам… — напоминаю, и даже жалко чуть-чуть, что такую романтику запорола.

Гермес хмыкает:

— Со вселенной к ногам — определённо поторопился. Беру свои слова назад.

— Непрочной же оказалась твоя любовь, — отхожу к столу, где всё ещё искриться в бокалах шампанское. Осушаю одним махом своё. Это смертным женщинам стоит переживать об употреблении спиртного во время беременности, я — богиня. Да и от лёгкого вина моей девочке ничего плохого не будет.

Гермес поднимается, засовывает руки в карманы и опасливо поглядывает на меня:

— Ты хотела правду — спрашивай.

— Что здесь затевается? — повожу рукой, очерчивая пространство.

— Я уже сказал тебе: созидается новый мир. На других принципах, где во главу угла ставятся юность, любовь и слово. Прекрасный мир, не находишь?

Пожимаю плечами:

— Коммерчески выгодный, прежде всего. Иначе бы ты им не заинтересовался. Любовь, юность и слова всегда можно было успешно продавать, не так ли?

— Не без того, — хмыкает Гермес и тоже опустошает бокал. — Должен же я получать свои бонусы от создания товара.

Смеюсь — с горечью и печально:

— Миры на продажу.

— А что им просто так прозябать. Вон одна ты сколько наснила.

— Кому нужны зубастые чудовища?

— Ты не поверишь, но чудовища даже выше котируются. Так что… — он склоняет голову набок и по-птичьи, будто Тот, рассматривает меня: — И ещё, Кора, мне жаль тебя. Искренне жаль. Правда.

— Ты о чём? — мгновенно ерошусь, выставляя защитные шипы: в душу — не пущу! тайну — не скажу!

— О тебе и Аиде. Вот уж действительно — игры Ананки. Богиня Весны и мрачный Подземный Владыка. У которого в арсенале только тьма и холод. Он ведь никогда не любил тебя. Использовал, играл, пока ему было выгодно.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю, чувствуя, как холодеет всё внутри.

Он хмыкает:

— Они с Зевсом поспорили на тебя, и я присутствовал при их споре.

Отшатываюсь к парапету, мотаю головой, не хочу верить. Мало мне лжи о нашей свадьбе, его слов: «Ты мне не нужна», так ещё и это. Спор!

Как Аиду удавалось так долго претворяться? Он же клялся Стиксом…

— Клялся любить? — кажется, последние слова я произнесла вслух.

И я вспоминаю ту клятву. Речь ведь шла о вере мне, а не о любви ко мне. Любовных клятв Аид мне никогда не давал. Похоже, я вообще сама придумала всю эту нашу любовь. Но верить в спор всё равно не хотелось, о чём и говорю Гермесу.

Он хмыкает:

— Ты же хотела правду, неужели испугалась теперь?

— Нет, — отступать я точно не намерена! — не испугалась. Попробуй убеди, потому что твоим пустым словам у меня веры нет.