Сны Тома Сойера

И стали чикагские молодчики в шляпах по куску от Бена отрезать и в рот ему сырьем запихивать. Палец отрезали и запихнули. Потом — яйцо… Будешь, говорят, платить, 546 долларов, а Бен, давясь так, с полным ртом, глухо так отвечает: Нет, не буду платить.

И умер бедняга Бен. Умер, но не заплатил черной сволочи. С тех пор и ходит вокруг этого места всякая беда… И вот, еду я сегодня из России, на твоей машине, Том…

— Стоп! — перебил Том. — А ты откуда, вообще, на машине ехал? Неужто от самого Нью-Йорка?

— Да нет, что ты! Машины так далеко не ходят. Мы поездом ехали, а машину, «Руссо-балт», — на открытой платформе везли. Кстати, я уже говорил: эту машину надо очень хорошо помыть изнутри, с хлоркой лучше. Тут со мной такая петрушка приключилась, на пароходе. Машина, как ты сам понимаешь, в трюме стояла. Раз вечером пошел я проведать: как там моя машина? Подхожу, а в машине-то кто-то есть! Пригляделся: ебутся! Всамделе Том! Вся машина трясется, окна аж запотели, и рукой так изнутри по стеклу… Ну, я не будь дурак — тихонько подкрался и двери снаружи замкнул. Стекла у твоей машины, Том, вполдюйма, локтями не расколотишь. И двери влагонепроницаемые, на случай дождя. Так что, когда на другой день машину сгружать стали, то так и вывалились оттуда — два трупа. У этой барышни, оказывается, на борту жених был, состоятельный человек. А она в нашей машине с каким-то безработным путалась. Этого жениха, кстати, и арестовали прямо в порту. Так что машину — помойте.

— Это обязательно, — сказал Том. — Спасибо, что предупредил.

— Кстати, машина эта — полуоткрытая. Это салон только теплый и герметичный. А за рулем сидишь: открытый всем ветрам. Так вот. Еду я с вокзала по Староорлеанской дороге, так оно короче. Еду мимо старой мельницы — ничего. Еду мимо еврейского кладбища — ничего. А как к постоялому двору, где Бен, самоед, сам себя съел, подъезжаю — так все и началось.

Ветер вдруг какой-то поднялся. Кроны тополей, доселе спокойные, вдруг зашевелились, серебря изнанкой листвы… Глянь — а на пепелище, на вонючем этом холме — жирный черный кот сидит. Да как прыгнет прямо мне на колени!

Шерсть топорщит, ногами перетаптывает, когти выпускает… Я ему говорю:

— Томми, Томми!

А он как глянул на меня желтыми глазами, ощерился, как иногда собаки улыбаются, овчарки, и люди тоже, но только не коты… Ощерился и говорит хрипло так:

— Томми… Томми…

— Страсти-то какие, — задумчиво прокомментировал Том. — Вот живешь так всю жизнь, все ждешь чего-то необыкновенного, и оно всегда происходит… Но только не с тобой. А твое собственное все — дрянное и черное, как подкладка платья. Все мы друг другу байки рассказываем, привираем, и уже начинает казаться, что это и есть — жизнь. А потом найдется какой-нибудь шелкопер, бумагомарака, в книгу тебя вставит. У, шелкоперы проклятые, чертово семя! Узлом бы их всех завязал, в муку бы стер к черту в подкладку! Хотел бы я знать, Гек, кто из нас больше наврал мистеру Клеменсу, ты или я?

— Или Джим, или Бекки…

— Кстати, о Бекки… Не пора ли тебе сходить к доктору Робинсону? Бекки ведь там…

— Окстись, дружище. Бекки не там. Бекки давно уже здесь.

Том оглянулся. Бекки стояла в дверях, привалившись к косяку. Он даже и не заметил, как она вошла.

— Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… — пробили внизу часы судьи.

— А что она нарядилась, как покойница? — кивнул Гек.

— Как что? — возмутился Том. — По какому еще поводу наряжаются, как покойники?

— Когда это случилось? — помрачнел Гек.

— Сегодня ночью. Полезла зачем-то, дура, в чулан и сверзилась с лестницы.

Друзья несколько секунд молчали, затем громко расхохотались. От злости Ребекка крепко сжала кулачки, так, что хрустнули фаланги пальцев.

— Ага! — воскликнула она, сбегая вниз, прочь от издевательского смеха мужчин. — Значит, я вовсе не сплю, если так крепко сжала кулачки, что даже хрустнули фаланги пальцев!

— Ну, а если я все-таки сплю? — усомнилась она уже на кухне.

— Надо просто ущипнуть себя, и дело с концом. Так всегда бывает в книжках: ущипнул и просыпаешься. Вот! Вот и вот!

Ребекка вскрикнула. Ошарашено уставилась на свой локоть, за который щипала, потом перевела взгляд на свои пальцы…

— Мамочка! — всхлипнула она. — Не может этого быть!

Ребекка подняла правую руку к глазам, изображение расплылось.

— Это моя щепоть.

Ребекка засучила рукав на левой руке.

— Это мой локоть.

С силой, какой только хватило в ней, Ребекка ущипнула себя за локоть, крутанула, дернула… Не может быть! Она не чувствовала никакой боли. Ни малейшей. Она вообще ничего не чувствовала.

— Вот значит как, — сказала Ребекка. — Вот для чего щипают, оказывается. Не для того, чтобы почувствовать боль и проснуться. А для того, чтобы не почувствовать никакой боли и понять, что ты спишь. Ну, хорошо!

Ее глаза неуправляемо вращались, взгляд тыкался в стены и полки, как палец беспокойного покупателя, пока не остановился на кукле, высохшей и растрескавшейся на пресс-папье. Кукла улыбалась. Ее пустые глазницы ядовито смотрели на нее.

На столе, прямо под куклой лежали два желтеньких шарика. Ребекка узнала пилюли, какие обычно принимал Том на ночь, пилюли для сна…

— Отлично! — она не могла вспомнить, каким образом пилюли попали на разделочный стол, но это не имело значения. Снотворное — вот было как раз то, что нужно.

— Если человек принимает снотворное наяву, чтобы уснуть, то вполне можно сделать это во сне — чтобы проснуться!

Ребекка сгребла пилюли в горсть, опрокинула в рот и проглотила, сделала несколько шагов к рукомойнику, но набрать воды не успела, потому что в этот момент она проснулась, проснулась уже навсегда, и с ужасом, медленно переходящим в восторг и умиление, увидела быстро бегущую границу своего сна: возвращение Гека и гибель Тома, черную куклу и желтые пилюли, последнюю телеграмму с «Титаника» и первую телеграмму из России, свадьбу и конфирмацию, колыбель и снова куклу, первую куклу своей жизни — с ручонками и глазами.

И вот, оказалось, что все это было лишь сном, длинным и мучительным, как бывает при сильной простуде или месячных: и все эти ненасытные мужчины, включая Гека Финна, Тома Сойера и Сэма Клеменса, и этот город на большой илистой реке, и Мизура с какими-то холмами, да и вообще вся эта далекая призрачная страна, о которой рассказано в книжке, а книжка — вот она, в траву вниз лицом упала!

Девушка проснулась — проснулась и сидит на поляне, обрамленной гроздьями глицинии — кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, маленькая китайская девушка с поджатыми ножками, тихо, без мысли, без слов внимательно слушает сердце — фарфоровый колокольчик, что висит и тихонько звенит на пестрой пагоде, дразня журавлиные стаи в эмалевом небе юга…