Сны Тома Сойера

Но что это? Ужас, он не верит своим глазам! Вместо мотора под капотом сидит скорчившийся Джим, он чихает, простирает руки, просит пить… Ужас охватывает Тома, так как он вспоминает, что старина Джим давно умер. Том бежит по шоссе, часто оглядываясь, машина захлопывает капот и, медленно разгоняясь, движется за ним…

В такие моменты обычно просыпаешься, но Том продолжает спать, только попав в другой, еще более далекий сон.

Ему снится, что он опять отправился на поиски клада, но клад на сей раз необычен: он не спрятан глубоко под землей, как большинство нормальных кладов, а лежит, запертый в сейфе, в одном из городских банков. Чтобы добыть его, Том надевает на голову черную маску, за пояс сует кольт… Ему кажется, что он делает что-то не то, не просто ищет клад, и ищет его как-то не так, и вовсе он не кладоискатель, а кто-то другой, только он никак не может вспомнить — кто… Том взламывает запор на решетчатой двери, открывает цифровой замок сейфа, тянет тяжелую стальную дверь…

Но что это? О, ужас! Вместо обещанного сундучка в сейфе лежит голова Джима, и даже не лежит, а стоит на перерубленной шее, в луже запекшейся крови, мало того, голова эта раскрывает глаза и говорит глухим голосом:

— Хочешь немного моего дерьма, Томми?

Что это? О чем это он? Откуда у головы может быть дерьмо, если у нее нет жопы?

Сорвав свою жалкую маску и бросив оружие, Том скатывается по лестнице, распахивает дверь, надеясь увидеть за ней заветное кресло-качалку, но кошмар неумолимо продолжается…

Ему снится, что они опять втроем на острове: Том, Гек и Джим. Они лежат на песке, обсуждая план предстоящего похода, слышен шум прибоя, в руках у каждого маленькая бутылочка золотистого эля… Мертвый Джим берет в руку раковину, тычет в нее пальцем, объясняя, что на тайном языке вуду такая раковина означает сердце и означает смерть, именно так, два в одном — сердце и смерть… Джим подносит раковину к своему мертвому уху, слушает и вдруг с отвращением отбрасывает раковину прочь.

— Говорят, что наша жизнь сломает, кого угодно, а я скажу вам, что это только так кажется. Вся наша жизнь — дерьмо.

Том встает, пытаясь убежать, потому что больше не может видеть мертвого Джима, но… Что это, что? До сих пор он думал, что они лежат на песке, на золотом пляже у Карибского моря, но оказалось, что они едут в поезде, на какой-то платформе, полной песка, и шум прибоя обращается в стук колес…

Но и тогда Том не просыпается, уютно покачиваясь в своей качалке, нет, он попадает в еще более страшный, совсем уж дремучий сон.

Теперь ему предстоит дуэль, и его противник — не кто иной, как Гекльберри Финн. Один из них должен умереть. Способ — сабли.

— Не угодно ли вам примириться, господа? — спрашивает секундант, но Гек лишь высокомерно усмехается в нос… Том смотрит по сторонам: какое счастье! Нет ни Джима, ни его головы. Взгляд натыкается на Бекки, сидящую в большом черном автомобиле, и он понимает, что все это чушь, дешевая подделка, потому что кто позволит женщине присутствовать на поединке? Вот секундант открывает футляр, где должна быть его шпага, но… Ужас, ужас и ужас! Вместо шпаги в футляре лежит голова Джима, она шоколадного цвета, более того, она и сделана из шоколада!

И все молчат… Все смотрят на него пристально, испытующе: им важно знать, как он поведет себя в этой ситуации. И тогда Том небрежно, с невозмутимым видом протягивает руку, отрывает у головы Джима ухо, кладет себе в рот, жует…

— Это очень вкусно, попробуйте, ребята, — говорит Том с полным ртом, оторвав у головы Джима нос и призывно поводя им в воздухе…

Все это стоит ему чудовищного самообладания, ведь ясно, что голова Джима может в любой момент укусить его за палец, но происходит нечто еще более страшное, неожиданное — голова Джима, оказывается, только притворяется шоколадной, а на самом деле — вся она слеплена из дерьма…

Том просыпается. Он сидит в своем кресле-качалке под клетчатым пледом. Он сидит на открытой веранде дешевой таверны, и вокруг полно негров. Том с ужасом понимает, что и он тоже теперь — негр. Вот откуда эти черные сны…

Но если он негр, то у него должен быть хозяин. Том оглядывается по сторонам, но вокруг одни только негры, головы негров до самого горизонта, как кочки на торфяном болоте…

Вдруг появляется Бекки, стройная, юная, в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, в шляпе с траурными перьями, она идет по лестнице вверх, видны ее розовые икры и край кружевных панталон…

— Ну, я пошел, — говорит Том, вскакивает на удивленье легко, устремляется за тонкими переливами шелка и выпуклыми бликами, за платьем, полным листьев и цветов.

— За такой бы и я — хоть на край света! — комментирует какой-то негр с кроличьими глазами, а Том, уже с теплом в паху, бежит упруго за своими осами и драконами, за маятником складки, за своим страусом, и Ребекка трется попкой о перила, призывно оглядывается, мелко семеня языком…

Но что это, что, что — это? Бекки сворачивает направо, Том — налево, он выбегает на балкон, приваливается к перилам, берет какую-то коробку… Боже, почему ему так захотелось есть, ведь он только что хотел совсем другого? Почему он должен именно сейчас — есть? Почему он должен есть именно — это?

Том слишком хорошо знает, что в коробке. Это небольшая, сильно уже съежившаяся, сушеная голова Джима, коричневая, как смоква, твердая, как прошлогоднее дерьмо…

Его начинает рвать, как тогда, на острове, после первой в жизни трубки. Рвет желчью и кровью, рвет собственными кишками, рвет табаком и селедкой, рвет червем и тараканом, рвет даже дерьмом, как саранчу, — прямо на эти серенькие парусиновые штанишки… Вот когда он действительно просыпается, и перед ним стоит Ребекка и, тряся седыми буклями, тычет в него пальцем, не находя слов от ярости.

— Ты… сы… — шипит она. — Сыты… сты…

Но тут ее волосы обваливаются, обнажая гладкий белый череп, лицо вытягивается, под верхней губой показываются розовые десна козы… Том и вправду просыпается, наконец.

— Ты сытый? — спрашивает склонившаяся над ним жена. — А то я сготовила ужин. За солью вот в лавку сбегала, ты ж не можешь без соли. Панталоны тебе я потом сменю, покушай пока.

В руках у нее поднос, на нем голова Джи… Нет, это всего лишь супница. Ребекка ставит поднос на стол, раскладывает тарелки, разливает половником суп, подвигает по столу солонку. Том солит свой суп, а Ребекка свой — нет, потому что вот уже полгода, как врач запретил ей соль.

— Почему ты так на меня смотришь? — нахмурился Том, перестав жевать. — Ты что-то скрываешь, дорогая Бекки. Может быть, пока я спал, пришла еще одна телеграмма?

— Нет, — сказала Бекки, отведя глаза. — Не было больше никакой телеграммы.

Последние известия

Ребекка солгала мужу насчет телеграммы: телеграмма была. Ребекка свернула ее и засунула себе за край чулка. Шероховатый лист терся о кожу и напоминал о себе при каждом движении. Но Ребекка не считала нужным показывать мужу эту телеграмму. Вот что было написано на шероховатом листе: