Сны в Улье

На кухне я провела еще не один час. Я окончательно разрушила плитку в пыль. Потом разрушила и пыль. Торт я разложила до глюкозы и другой дряни, из которой он состоит. Стекло от стакана, из которого пила Адель, я расплавила, так что им можно было рисовать на теперь уже бетонном полу. Цветы в вазе я заставила завянуть, и за это стало немного стыдно, вдруг этот букет был важен Адель. Но раз за разом, я чувствовала, что могу все меньше. Будто моя магия куда-то девается от меня. Тогда я поняла, что значит голод. Мне нужна была пища, являющаяся продуктом диссонанса в мире. Но сегодня я не могла выходить из дома, чтобы ее получить.

Я даже решила лечь спать, хотя уже почти наступило утро. Когда я поднялась на второй этаж, я услышала, что Адель плачет, тихо хнычет, видимо закрыв лицо руками или уткнувшись в подушку. Я зашла к ней, она лежала на середине кровати, зарывшись в одеяло.

– Адель? Тебе больно? Может, скорую вызвать?

– Нет, нет, мне не больно, все в порядке. У меня свои причины для слез, милая.

Голос у нее дрожал. Я села к ней на кровать и хотела обнять ее, но не смогла это сделать из-за порезанной спины. Адель быстро поднялась с кровати и побежала в ванную, которая находилась прямо при комнате. Она включила ледяную воду и стала умывать свое заплаканное лицо. Мне не было неловко, как это бывает обычно при ноющих людях. Но я была зла, что что-то заставляет ее рыдать.

– Расскажи мне, что случилось.

Она выключила воду и долго молчала, смотря в одну точку на своем отражении.

– Человека, которого я любила убили. Это произошло неделю назад, но я не могу сдерживать себя, особенно по ночам, - сказала она холодно и твердо, что показалось мне ей не свойственным.

Я снова захотела ее обнять и снова не смогла из-за спины.

– Кто это сделал? Ты отомстила ему?

– Глава Небесного Строя. Эйвар. Я связалась с главой другой организации Творцов - Сладострастие. Юдит скоро будет здесь со своими Творцами. Эйвар сделал и им многое. Он зашел слишком далеко, поэтому больше не будет охоты Строя за Анойей. Теперь я объявляю на него охоту. Мы убьем его, несмотря на его силу. Но для начала мне нужна его кровь. Милая, ты поможешь мне с этим?

Мне вдруг показались притворными ее слезы и история про любимого , но мне хотелось ей верить больше всего на свете.

4 глава. Кнуд.

Как говорил,либерал и гуманист товарищ Лихтенберг: палка заставляет помешанных почувствовать связь с миром, именно потому, что оттуда исходят удары. Умный, видать, человек был. Я, конечно, не такая скотина, чтобы следовать совету этого немца беспрекословно. Своя-то голова должна быть на плечах. Поэтому сначала я говорю:

– Ефремов.

Этот чудик сидит, не реагирует, смотрит в одну точку, будто то, что происходит в его больной голове важнее, чем страх передо мной. Тогда я ору:

– Ефремов, мать твою, урод недоделанный, залупа экзальтированная, голова чугунная!

И снова никакой реакции. Вижу даже блаженные некоторые зашевелились, заерзали, неуютно им стало торчать на Небе, пока я здесь надрываюсь. А этот так и сидит. Двинул я ему в челюсть, так, что он, как мешок с дерьмом, повалился плашмя на пол. Моргает своими заплывшими глазками, думает, а что случилось? Кто это вырвал его сюда, в агрессивную реальность. Кое-как поднимает на меня свою тяжелую голову, ничего не понимая по-прежнему. А я напружинился, кулаками замахал, готовый защищаться будто.

– Ну! Контрудар последует? Мужик ты или как?

Вижу, дошло, наконец, что происходит. Весь он сжался, потом покрылся потом, превратился в мокрый сжатый комок страха, который уже весь извиняется передо мной и перед всеми вокруг, не проронив ни слова. Мое лицо сразу узнал, и вспомнил, наверняка, все истории, которые про меня рассказывают. Вся моя жизнь в виде страшилок перед сном для Творцов перед его глазами промчалась, а потом тихая незначительная его - проползла. Я ему улыбаюсь. Приветствую его, чтоб разжался хоть немного. Я-то и в самом деле рад этой мыши разжиревшей, хоть какая-то работа. А я человек работящий, не люблю без дела сидеть. Он-то, небось, не в курсе, что я отстранен от своей старой работы. Он, зависая в великом нашем Небе, наверняка, даже не знает, какое сейчас время года. Раньше я на такого неудачника даже внимания не обратил бы, жил бы себе не тужил, может, кто другой воспитательную беседу с ним провел и пальчиком бы погрозил. Раньше моей добычей была рыба покрупнее, с зубами хотя бы. И частенько даже с автоматом в этих зубах. Но пока я понижен, приходится довольствоваться, чем есть. Чем богаты, тем и рады. Не жаловаться же, в конце-то концов. Так у нас не положено. Что Эйвар сказал, то и делаем.

– Поднимайся. В мой кабинет пойдем, поговорим.

Он суетливо поднимается, будто под ним лед, а он на каблуках, а не в кроссовках. Стоит в нерешительности, то ли идти ему нужно, то ли подождать, пока я вперед пройду, чтобы замельтешить за мной. А я стою и смотрю, чего выберет. Думаю, пойдет вперед, хоть какая-то надежда будет на его состоятельность, как личности. Но нет, он, мышь бесполезная, стоит, мнется на месте.

– Я разве не сказал тебе идти в мой кабинет!?

Он почти подскакивает на месте, зашевелил своими жирными бочками, но я прошел вперед него. Пусть идет за мной. Он мог бы сотворить себе молот и, как бычку, прорубить мне голову им сзади, вогнать мне нож в спину, накинуть пакет на голову и придушить. Так ведь и стоит себя вести в большинстве случаев, если я прихожу к кому-то. Только вот меня понизили, и бояться за свою жизнь парню нечего. Да не знает он, наверняка, этого. Так что, надеюсь, хоть мысли о моем убийстве у него появились.

Идем мы с ним через гигантскую комнату, смесь школьного спортивного зала и офисного помещения. Пол обит матами, чтобы эти идиоты, не дай бог, не разбили себе нос, упав со стула, если совсем перенесутся своим сознанием в Небо. Равномерно, на одинаковом расстоянии друг от друга (Эйвар же любит все под линеечку), стоят мягкие офисные стулья, где восседают наши Творцы. Не знаю, на кой черт они такие мягкие, их хоть на кол насади, им будет все равно. Может, только новички еще способны оценить, на чем они сидят на работе. Остальные уже сидят крепко. У стен стойки с кофе и чаем, да редко кто к ним встает. И самый нелюбимый атрибут всех здешних трудяг, это настенные часы, которые мерзко извещают всех, когда обед, а когда рабочий день окончен. Нужны, чтобы не сдохли без еды и сна. Вне работы даже есть несколько часов, чтобы делами заняться личными-неприличными, да только не нужны им они. У дверей стоит Денис, хороший парень, из моих ребят. Скучает он здесь, но его работа следить за этими идиотами. Он не жалуется, все понимает. Когда мы проходим мимо, Денис козыряет мне. Выражает свое подчинение и исполняет долг вежливости передо мной. Молодец.

Раньше мой кабинет был моим лишь формально. Там я чай пил, да подарки принимал. Основным моим рабочим местом был подвал. Сейчас же большую часть времени просиживаю в кабинете. На нем табличка висит «Кнуд Кьельберг». Должность не указана, разъяснений не требуется.

Мы заходим, и этот идиот снова мнется, не знает, нужно ли ему сесть. Тыкаю ему пальцем прямо на стул, даже стучу по мягкой обивке, чтобы уж точно дошло до него. Сам беру себе другой стул, ставлю его спинкой вперед, и сажусь так, чтобы мое лицо было близко к Ефремову, чтобы залезть в его зону комфорта. Не люблю я эти разговоры через стол, не по-человечески это как-то. Будто не родные люди любимого Строя. А так, сидим мы прямо душа в душу, смотрим друг другу в глаза, как влюбленные, и сразу можно понять, что он сказать хочет, да не может.

– Гав.

Его слезливые глазки замирают в заплывших веках. А взгляд такой, уступчивый-уступчивый, как у девочки на первом свидании. Я беру со стола его дело и медленно начинаю листать. Жду. Ждать я могу не слишком долго, но все же могу. Наконец, он говорит:

– Простите, но в чем я обвиняюсь?

Начинаю игру.

– А что, раз я привел тебя в свой кабинет, значит, сразу в чем-то обвинить?

– Нет, просто вы...

– Просто я что?

– Не знаю, я просто так подумал, вы могли забрать меня и по какой-то другой причине. Это просто пришло в голову.

– Ага.

Снова жду.

– Учитывая вашу работу, я мог предположить, что я в чем-то обвиняюсь, но я вовсе не думаю, что вы только этим и занимаетесь...

– А тебя есть в чем обвинить?

– Нет! Мне кажется, я все делал по уставу!

Аж завизжал. Нет, не смотря на его толстую морду, на свинью не похож. Запищал, как раздавленная мышь. Я снова смотрю в папку. Самому даже противно говорить его обвинение. Не я этой мелочью должен заниматься.

– Море должно быть красным. Красным, как кровь врагов Строя, понимаешь? Таким, как, когда топор в шею вгонишь, и за борт тело кинешь, вот таким вот должно быть море! А ты, мышь тупорылая, каким цветом его сделал на своем участке Неба? Рвотного желтого цвета? Это вот объясни мне, какого хрена тебе только такое в голову могло прийти? Может, ты копрофил? А?