Со спичкой вокруг солнца

— Ну и язык у вас, товарищ фоторепортер. И слово какое придумали. Внаем. Мне даже страшно. Назовите брак Альберта с учительницей увлеченьем, и все сразу станет выглядеть по-другому. Сегодня мальчик увлекся, женился, а через полгода увлеченье пройдет, учительнице ведь не восемнадцать, и он подаст на развод.

— А что, если завтра ваш замысел раскроется? Вы думали про это? Вашего сына выкинут из комсомола. Вас снимут с поста директора.

— Нищему пожар не страшен. Взял картуз да пошел.

— Куда пошел?

— В маникюрши. Начну снова делать городским модницам холю ногтей. Вы думаете, директор культбыткомбината получает большую зарплату? Гроши. На одних чаевых маникюрша каждый месяц может заработать в три раза больше.

— Вы станете брать чаевые?

— Разозлят, так стану.

— А сыну два выговора за это дали?

— Так уж положено. Директор должен давать выговоры. Маникюрша должна брать.

— Вы не только маникюрша. Вы мать. Вам не нужно подбивать сына на брак с учительницей.

— А жилплощадь?

Мне не хотелось больше говорить, оставаться в одной комнате с этой матерью. Я поднялся, поклонился и заспешил к той старой, расчувствовавшейся дуре. Предупредить о заговоре, какой готовят против нее мать и сын Сыскины.

Чтобы поговорить с Евдокией Сергеевной, мне пришлось ждать конца занятий. Раздается последний звонок, и в школьный садик выскакивает худенькая, стройненькая блондиночка. Да, этой не нужно было краситься в рыжий, причесываться «бабеттой» и «полубабеттой», чтобы казаться моложе и красивей.

— Это вы ждете меня? — спрашивает она и мило улыбается.

Я смотрю на стоящую рядом женщину и думаю не о той Евдокии Сергеевне, которая представлялась мне за глаза старой расчувствовавшейся дурой, а об этой.

Когда я учился в школе, я знавал девочек, которые влюблялись в учителей физики, математики и вплетали ради них в свои косички розовые и голубые бантики. Но я не встречал мальчиков, которые украшали бы себя бантиками в честь полюбившихся им учительниц. У мальчиков такое было почему-то не в чести.

Но если бы мальчики были такими же влюбчивыми, как девочки, то я допускаю, что и у Евдокии Сергеевны тоже могли бы быть тайные десяти- и двенадцатилетние воздыхатели, которые радовались бы каждой улыбке своей королевы.

Говоря словами Гоголя, это была не просто дама приятная, а дама приятная во всех отношениях. И хотя я немножечко ханжа, все равно, будь то дама приятная или малоприятная, но если у дамы сердце молодое, я не против того, чтобы она была чьей-то возлюбленной или даже собиралась за кого-то замуж. Лично я отдал бы этим дамам в мужья пенсионеров любых значений и рангов. Не только областного, но и республиканского и даже союзного. Но идти в загс с мальчишкой? А может, это неправда, наговор? И я, забыв, что передо мной дама, приятная во всех отношениях, задаю ей в лоб нескромный вопрос:

— Говорят, вы собираетесь замуж. Правда?

— Правда.

— За своего ученика?

— Бывшего. Сейчас он механик по ремонту телевизоров.

— Вы любите его?

— Очень!

— А он вас?

— И он любит меня.

— Не заблуждайтесь. Альберт женится не по любви.

— Откуда у вас такие сведения?

— Я говорил с его матерью.

— О, это нехорошая мать. Недобрая. Достаточно только Альберту день-два побыть рядом с ней, как он начинает глупеть и даже подлеть. Их нужно обязательно разлучить, и я это сделаю.

— Вы знаете, почему эта недобрая мать согласилась на брак своего сына с вами?

— Она хочет отсудить у меня комнату.

— И вас это не настораживает?

— Нет.

— У Альберта есть невеста.

— Клава. Знаю и про нее.

— А про то, что Клава в положении, вы знаете?

— Знаю и про это.

— На что же вы надеетесь?

— На себя. Клаве девятнадцать. Она мила, хороша. Но у этой милой девушки недостаток. У нее нет «поди сюда».

— Это еще что такое?

— Есть цветы осенние и летние. Около летних, пусть они и беднее одеждой, всегда вьются пчелы. А около осенних — пусто. Подлетит какой-нибудь мотылек, прельстившись красотой гортензии или хризантемы, покружится — и в сторону. Хризантемы — цветы красивые, но мертвые. Без теплоты, без запаха.

— Клава ждет ребенка.

— Я заберу, воспитаю его.

— А может, лучше не ссорить молодых, отойти в сторонку?

— Ни за что! У меня планы. Надежды! Я всю жизнь в школе. Всю жизнь с детьми. К сожалению, с чужими.

— Почему не завели своих?

— Не хотела рожать. Жила с мужем. Думала, так вдвоем и будем жить всегда. Не получилось. Осталась я одна. А это и тяжело и страшно. Придешь домой, а там никого. Шкаф, стол, стулья, Ты устала, а тебя никто не напоит чаем, не пожалеет. И тебе самой тоже не о ком заботиться. Не с кем поделиться словом, лаской. Теперь буду умнее. Как только поженимся с Альбертом, обязательно рожу ребенка. Не смейтесь. Пусть мне пятьдесят, но если я смогу, то рожу, и двух и трех.

— Вас не смущает разница лет?

— Сначала смущала, а потом я подумала и успокоилась. Я люблю. В этом вся моя вина. Если она достойна осуждения, осуждайте. Пишите.

Евдокия Сергеевна не петляла, не юлила. Она говорила искренне, откровенно, и эта откровенность демобилизовала меня.

Вместо того чтобы возмутиться поведением Евдокии Сергеевны, я начинаю искать ему оправдание.

Неравный брак! Ну и что?

Прощаем же мы неравные браки мужчинам. Каким? Могу назвать десятки примеров. «Евдокия Сергеевна учительница», — говорите вы. Да, это усугубляет ее вину.

Но вспомните, то же самое сделал и композитор Серов, когда ему было уже чуть ли не за полста. Он, преподаватель консерватории, женился на своей, совсем еще юной, ученице. И от этого брака родился художник Валентин Серов, гордость русского искусства. Если мы простили неравный брак композитору Серову, почему нам не простить и Евдокию Сергеевну? Может, она родит еще одну гордость искусства.

Иду в редакцию, а сам рассуждаю и злюсь на себя одновременно.

Я хотел писать фельетон. Почему же теперь собираюсь изменить свое намерение? Неужели из-за внешнего облика Евдокии Сергеевны?

Клава! Вот что дает мне право осудить любовь Евдокии Сергеевны.

Клава должна стать матерью! И если Евдокия Сергеевна не жалеет Клаву, почему фельетонист должен жалеть Евдокию Сергеевну?

Когда дохожу до редакции, злость кипит и бурлит во мне вовсю. Фельетонисту остается, как говорил здесь Ник. Петров, только «сесть за стол и макнуть перо в чернильницу». Я сажусь и макаю. К утру фельетон готов. Он нравится всем.

Товарищам по отделу, секретарю редакции. Главный читает и говорит: