Соавторы

–  Катюша, - начал Владимир Иванович, когда жена поставила перед ним тарелку с супом, - как ты думаешь, я еще молодой или очень молодой?

–  Ты - ребенок, - с улыбкой ответила Катерина.
– Сущее дитя. Что ты опять натворил?

–  Я повел себя как дурак. Как сопливый пацан.

–  Не верю. Ты умный, - рассмеялась она.
– Ну-ка рассказывай.

–  Да рассказывать-то особенно нечего. Я тут на днях с твоим бывшим мужем виделся. Мы в одной комиссии кандидатский экзамен принимали.

–  И ты дал ему в глаз?
– поинтересовалась Катерина, кладя в тарелку сметану.
– Или в ухо?

–  Хуже, - признался Славчиков.
– Если бы я дал ему в ухо, пострадал бы только Вадим. А так невинный пострадал. Точнее - невинная.

–  А можно в деталях, а не намеками? Сметану разметай.

Владимир Иванович тщательно размешал сметану в супе, попробовал, добавил соли. Суп показался ему слишком горячим, и он решил, что вполне успеет поделиться с женой тем, что его мучает, пока блюдо немного остынет.

–  В общем, сдает экзамен одна дамочка из розыска, с Петровки. Толковая такая, и опыт работы огромный, и головка светлая. Но отвечает не по правилам, не так, как мы всю жизнь пишем в учебниках и монографиях. У нее, понимаешь ли, собственное видение проблемы. И вот слушаю я ее и понимаю, что она права. На самом деле права. И Вадим твой это понимает. Когда оценки обсуждали, он настаивал на том, чтобы поставить ей "отлично", говорил, что она гениальная и ее идеи произведут переворот в криминологии. А мне будто шлея под хвост попала. Ну не могу заставить себя согласиться с ним, признать, что он прав. Понимаешь, Катюша? Он для меня на всю оставшуюся жизнь не прав, раз и навсегда.

Я считаю его дураком и подонком, и для меня признать, что он хоть в чем-то прав, просто немыслимо. И я начал с ним спорить, доказывать, что дамочка несла полный бред, и что с такими знаниями и представлениями ее нельзя близко к науке подпускать, и все такое. Говорю - и самому противно. Но сделать ничего с собой не могу.

И ведь аргументы какие-то нашел, будь я неладен, сумел убедить председателя комиссии, что выше тройки нельзя этой дамочке ставить оценку, а вообще-то я на двойке настаивал. Мерзавец я, да?

–  Нет, - вздохнула жена, - ты просто ребенок. Сопливый пацан. И что вы в результате ей поставили?

–  "Удовлетворительно", моими молитвами. Слава богу, оценки в ведомость сразу не проставили, а когда объявляли, та дамочка собралась с мыслями, как-то так остроумно что-то сказала, а председатель расхохотался и поставил "хорошо". Но у меня на душе эта история камнем лежит. Получается, два мужика женщину не поделили, а страдает третья сторона. Этой тетке надо было, конечно, "отлично" ставить. А я уперся как осел, меня от одного вида твоего Вадима трясти начинает.

–  Володюшка, - мягко сказала она, - Вадим давно уже не мой. И ты меня от него не уводил. Ты меня подобрал, когда я валялась на дороге, брошенная и никому, кроме Юльки, не нужная. Тебе давно следовало бы перестать ненавидеть его.

–  Не могу!
– Владимир Иванович повысил голос.
– Сам знаю, что глупо, недостойно, но не могу. Он ведь не дворник и не слесарь, не безграмотный обыватель, для которого любой сидящий за решеткой - закоренелый преступник, Вадим - такой же профессор, как и я, доктор наук, он криминолог, всю жизнь изучавший экономические преступления и людей, которые эти преступления совершают. Уж он-то лучше кого бы то ни было должен знать, как часто к ответственности привлекаются не настоящие расхитители и мошенники, а стрелочники.

Он должен, обязан был понимать, что ты и оказалась таким стрелочником, которого заставили подписать документы под угрозой увольнения, а потом сдали. И он не имел права от тебя отказываться.

–  Это было давно, до девяносто первого года, а Вадим, если ты не забыл, был секретарем парторганизации кафедры, - напомнила Катерина.
– У него не было выхода. Либо отказаться от меня и немедленно развестись, либо положить на стол партбилет и потерять должность.

Подполковник милиции и парторг кафедры не мог в те времена иметь жену с судимостью. Я его понимала и не осуждала, и ты не должен его ненавидеть.

–  А я все равно ненавижу, - упрямо возразил он.
– И ничего не могу с собой поделать. Он подонок и трус.

–  Хорошо, - миролюбиво согласилась жена, убирая свою тарелку.
– Ешь суп, пожалуйста, он совсем остыл.

Пусть Вадим подонок и трус. Но при чем тут эта женщина с Петровки? Ей-то за что досталось?

–  Так в том-то все и дело, что ей досталось за мою ненависть к твоему бывшему. Вот это меня и гнетет.

Я сам себя не могу уважать из-за этого.

–  Ешь, пожалуйста.

Он быстро съел суп и понял, что сыт и никакой еды больше не хочет. Однако Катерина уже накладывала жаркое. Владимир Иванович открыл было рот, чтобы отказаться от второго блюда, но остановил себя. Катя обидится, она стояла у плиты, готовила, старалась… Как только он понял, что не любит ее и никогда не любил по-настоящему, сразу стал испытывать чувство вины перед женой и опасаться, не приведи господь, это свое отсутствие любви хоть в чем-нибудь проявить.

Владимир Иванович с трудом впихивал в себя картошку с мясом, стараясь не глядеть на жену. Катерина никак не комментировала его рассказ, и было непонятно, осуждает она его или нет и что вообще думает по этому поводу.

–  Катя, а может так случиться, что ты меня разлюбишь?

Катерина стояла у плиты и разливала в смешные фигурные чашечки кисель, сваренный для мальчиков. Антошкина чашка - желтая с красным, в форме толстого мышонка с куском сыра в коготках, Вовкина - синяя с белым, изображающая из себя снеговика с ведром на голове и морковкой вместо носа.

–  Конечно, - ответила она, не оборачиваясь.
– Только не за то, что ты ненавидишь Вадима. За что-нибудь другое.

–  Например, за что? За глупость? За упрямство?
– допытывался он.

–  За жлобство, Владимир Иванович.

–  Кать, я серьезно.

Вошла Евгения Семеновна, забрала чашки с киселем и вазочку с печеньем.

–  А если серьезно, - Катерина снова присела за стол напротив мужа, - то не имеет ровно никакого значения, люблю я тебя или нет, и если люблю, то не разлюблю ли, и если разлюблю, то за что именно. Понимаешь, Вовчик-первый? Ни-ка-ко-го, - повторила она по слогам.

–  Не понимаю. Это что-то новенькое, - озадаченно произнес Славчиков.

–  Это действительно новенькое, - кивнула она.
– Твой сын придумал. Новая теория.