Соавторы

Я от него защищаюсь, он от меня, я его критикую - он мне хамит. Но это все деревья, за которыми мы можем не увидеть леса. Я не утверждаю, что Васька - талантище, каких свет не видел. Нет, он самый обыкновенный.

Но он не бездарь, поверьте мне, Глеб Борисович. И сейчас у него такой период, когда одно слово похвалы, один жест признания могут стать тем фундаментом, на котором он впоследствии вырастет как творческая личность.

Пожалуйста, Глеб Борисович, похвалите его, и давайте в каком-нибудь виде вставим его историю в книгу.

Глафира старалась делать все медленно, аккуратно, тщательно, ей хотелось подольше поприсутствовать при разговоре. Но чашек было всего две, и разливать в них кофе до бесконечности невозможно. Ну еще сахару положить Глебушке, она знает, сколько он любит, ну сливок подлить из молочника, ну серебряной лопаточкой разложить по три печеньица с блюда на маленькие плоские тарелочки, а еще что? Пора уходить. Ничего, двери-то настежь, она и из каминной залы услышит. Тем более никакого секрета они из разговора не делают и голос не понижают.

–  Ну что же, Катя, ваши аргументы заслуживают внимания, - прогудел низкий баритон Глебушки.
– Я всей душой рад буду оказать помощь молодому дарованию, и в этом смысле вы можете на меня рассчитывать. Однако нельзя ли это сделать каким-нибудь другим способом?

–  Почему другим? Чем вам не нравится тот способ, который я предложила?

–  Потому что мне не нравится история, которую придумал ваш пасынок.

–  Он мне не пасынок, я его не усыновляла.

–  Ну пусть будет сын вашего мужа, это сути не меняет. Мне история не нравится, кто бы ее ни сочинил. , - Но почему, Глеб Борисович? Вы вдумайтесь, это очень хорошая история.

–  Что в ней хорошего? Вы пейте кофе, Катя, он остывает, да и времени у нас осталось немного. Мне через десять минут нужно уходить.

–  Я постараюсь покороче… Глеб Борисович, вы смерти боитесь?

–  Конечно. Я уже в том возрасте, когда она совсем близко, и было бы просто глупо не думать о ней.

"А чего о ней думать-то?
– пронеслось в голове у Глафиры.
– Мне лет еще больше, а я вот не думаю. Когда придет - тогда и придет, она сама свое время знает. Тут уж думай - не думай, а ничего не изменишь".

–  Люди приучены бояться смерти, - продолжала между тем Катерина, - им с детства внушают, что смерть - это страшно и плохо, что ее нужно бояться, что хуже ее ничего быть не может, а поскольку жить с постоянным страхом невозможно, они научились делать вид, что его нет. И смерти тоже нет. Ни страха, ни смерти. И от этого иногда строят свою жизнь совершенно не правильно.

Живут, не думая о смерти, и в то же время постоянно на уровне подсознания помня о ней. Что получается? Скорей успеть, разбогатеть, испытать все мыслимые и немыслимые удовольствия, избегать страданий, заработать все деньги, какие есть на свете, покататься на самой дорогой машине, поносить самые дорогие бриллианты, пожить в комфорте, насладиться славой и так далее. Вы понимаете, о чем я говорю?

–  Примерно, - в голосе Глебушки Глафире послышалась усмешка.
– И что дальше следует?

–  Из-за этих глупых стремлений человеческая жизнь, не каждая, конечно, но жизнь многих людей, становится похожа на судороги. Это, наверное, не очень точный образ, но вы дали мне мало времени… А если вдуматься, какая разница, заработаешь ты миллион или нет? Ну, не будет у тебя виллы, яхты и коллекции дорогих машин.

И что? Да, тебя не примут в сообщество людей, которых ты считаешь своей референтной группой. Ну и что? Ну не примут. Не будешь ты миллионером. Или не будет у тебя мировой славы писателя или, допустим, певца. Ну и не будет. От тебя ушла жена и счастлива с другим мужчиной, а ты ревнуешь, сходишь с ума, потому что тебе кажется, что этим самым она как бы на весь свет объявила: он - лучше, а ты - хуже. Ну и хуже, и что с того? Какая разница, если ты все равно умрешь? Разница есть только тогда, когда ты об этом не думаешь. А когда начинаешь думать, то понимаешь, что все это суета. Но чтобы так думать, надо перестать бояться смерти. И для этой цели, как мне кажется, все средства хороши. Историю, которую придумал Вася, можно использовать как раз для этой цели.

–  Возможно… - задумчиво ответил Богданов.
– Может быть, вы и правы, Катя… А вы сами боитесь смерти?

–  Боюсь. У меня дети маленькие, Глеб Борисович, я должна их вырастить, поэтому ранней смерти мне хотелось бы избежать.

–  Но если следовать вашей логике, то какая разница, в каких условиях будут расти ваши малыши, ведь они тоже рано или поздно умрут, как ни кощунственно это произносить.

Глафира Митрофановна боязливо оглянулась и быстро перекрестилась. Как можно такие вещи матери говорить? Хоть и любит она Глебушку безоглядно, хоть и не нравится ей Катерина, разлучившая Васенькиных родителей, но уж где он не прав - там не прав, и возразить нечего.

–  Я все понимаю, Глеб Борисович, голубчик, я вижу, что Васина история несовершенна, она не дает ответов на множество вопросов, у нее концы с концами не связаны, но мальчик задумался, вы понимаете? Это же очень важно, что он задумался и даже сделал первый шаг: попытался построить теорию, которая избавляет от страха смерти. Эту теорию можно додумывать, достраивать, доводить до логического конца и полного совершенства, но ее нельзя отвергать на корню. Если хотя бы часть его истории войдет в книгу, он поверит в себя и начнет работать уже серьезно. А вдруг он станет тем лекарем, который избавит людей от страха смерти? Подумайте, ведь только от нас с вами сегодня зависит, будет у Васьки такая возможность или нет.

–  Ну хорошо, - Глафира услышала звук отодвигаемого кресла, видно, Глебушка встал, - считайте, что, вы меня уговорили. Вы хотите, чтобы спектакль состоялся завтра?

–  Да, пожалуйста. Только…

–  Не надо меня учить, дорогая, уж в чем, в чем, а в этом у меня опыта побольше, чем у вас. И будьте готовы к тому, что вашего Васеньку я как следует повожу мордой об стол. Не возражаете?

–  Не возражаю. Так будет даже лучше. И правдоподобнее. Спасибо вам, Глеб Борисович. Я была уверена, что вы меня поймете.

–  Не благодарите меня, я пока еще ничего не сделал.

Благодарить будете потом, если все получится так, как вы хотите. Глаша!

Глафира пулей выскочила из каминной залы в прихожую.

–  Тут я, Глебушка. Можно убирать со стола?

–  Можно, можно. Мне пора одеваться. И ты не засиживайся, ты же сегодня пораньше домой собиралась.

Жаль, что мне в другую сторону ехать, я бы тебя подвез.

Но мне не по пути, а опаздывать нельзя.

–  Глафира Митрофановна, вы где живете?
– спросила Катерина, зашнуровывая высокие ботинки.

–  В Коптеве, - откликнулась та, проворно собирая чашки, тарелки и блюдца на поднос.
– От "Войковской" на трамвае пять остановок.

–  Михалковская улица там недалеко, кажется?

–  Да прямо рядом, Михалковская - это ж Коптево и есть. А тебе зачем?

–  Если хотите, я вас отвезу, мне на Михалковскую нужно по делу.

–  Так я не готова еще, - растерялась Глафира.
– Мне чашки вот помыть надо…

–  Ничего, я подожду, время есть. Ну как, поедете со мной?

Глафира заметалась. С одной стороны, на машине после целого дня работы проехаться до дому куда как приятнее, чем давиться в переполненном метро и в битком набитом трамвае, ноги-то хоть и крепкие пока, а все одно не молодые. Но с другой стороны, не любит она Катерину, и ехать с ней вдвоем - мало радости. Хотя справедливости ради надо признать, что сегодня Катерина старую домработницу приятно удивила тем, что так горячо вступилась за Васечку. Может, не такая она и плохая, а что мужа от живой жены увела и семью разбила, так надо еще посмотреть на ту жену и на ту семью, может, она, семья то есть, доброго слова не стоила, на ладан дышала, на корню разваливалась. Васечку только жалко, жил себе поживал при отце с матерью и вдруг в одночасье остался один-одинешенек. Двадцать лет - это что, возраст? Даже Глебушка в двадцать лет еще ребенком был, а нынешние-то - они совсем инфантильные (очень Глафире Митрофановне нравилось это слово).