Собиратель миров

— Почему вы говорите про ненависть? Нет у меня никакой ненависти. Когда мы прибыли, я совсем ничего не знал о мийя. Вы и представить себе не можете, на что они способны. Они принуждают наших людей становиться мийя. Их гнусные поступки невыносимы. Разве мои слова — ненависть? Одного баньяна оклеветали и подали на него в суд. Думаю, он поспорил с другим торговцем.

— С мийя?

— Разумеется. Обвинения были явно высосаны из пальца. И что же решил кади? Баньяна увели. С него сняли одежду. Его помыли, так, как мийя представляют себе мытье. Трижды здесь, трижды там, и постоянно что-то каркали. Потом одели в новую одежду и повели в мечеть. Забросали его своими молитвами. Ему пришлось повторять, что он верит в то, во что должен верить мийя. И потому что он повторил все верно и не запутался, только вдумайтесь в это, они возбужденно объявили, мол, свершилось чудо. А потом наступило самое ужасное, бедняге сделали обрезание.

— Ножом?

— Чем же еще? Его искалечили, и это на всю жизнь.

— Я слышал, так чистоплотней.

— У вас что, сердца нет? Невинный человек, один из нас, и его обезобразили. Вынудить человека принять иную веру — это изнасилование, которому нет конца.

— Конечно, конечно. Однако я сомневаюсь, что такое часто происходит. Истории, подобные твоей, часто слышишь, но сам никогда не переживал и даже не знаешь никого, с кем такое случалось.

— Вы закрываете глаза. В этом все дело. А когда вы их откроете, будет слишком поздно.

— Довольно. Мы уже вчера почти все время потратили на твои тирады.

— Вот видите, эти мийя вредят мне еще и сегодня. Почему же вы меня не остановили?

— Я думал, тебе полезно об этом поговорить. Это яд, который пожирает тебя изнутри.

— Вы должны прерывать меня, если я отклоняюсь. У меня нет больше ни времени, ни денег. Я прошу вас отсрочить мне платеж до завтрашнего дня. Один из братьев должен мне еще кое-что. Он был в ту пору слугой.

— Тогда давай окончим. Продолжим завтра, без ненависти и с деньгами, какие ты мне должен.

30. ГОСПОДИН ЦЕЛОГО МИРА

Две пелены отделяют их, властителей, от жителей страны. Пелена собственного незнания и пелена недоверия, за которой прячутся туземцы. Генерал знал, что разорвать эти покрывала не удастся, но твердо решил научиться лучше смотреть сквозь них. Как все администраторы империи, он проводил дни за письменным столом, выезжал только с эскортом и видел лишь то, что ему показывали, лишь то, что должно было ему понравится, по мнению местного эмира и собственных подчиненных. У него зудело под кожей, как же мало он знает эту страну и ее обитателей. С совиным усердием его адъютанты штудировали бесчисленные бумаги, но никто из них ни разу не присутствовал на празднике обрезания, не был гостем ни на свадьбе, ни на похоронах. Знания персидского, урду или синдхи были исключениями. И улучшений с течением времени не наблюдалось. Чем моложе были его чиновники и офицеры, тем более рьяно отгораживались они от туземцев. Дорожа холеным и бескомпромиссно британским видом, они запирались в вакууме личного пространства. Всегда использовали право регулярного отпуска на родину. Возвращались с супругами. Росла в цене добропорядочность, под которой в первую очередь понимали защиту своего от чуждого. Возможно, на родине такой моральный кодекс был немаловажен, но здесь ослеплял офицеров и чиновников, ему подчинявшихся. Они были слепыми щупальцами чудовища, которое управляло половиной мира из лондонской улочки. Мы сильны, лишь когда знаем противника, говорил генерал. Необходимо углубить наши сведения и опыт. Именно жажда знаний отличает нас от туземцев. Слышали ли вы, чтобы кто-то из них предпринимал усилия, чтобы узнать нас получше? Если когда-нибудь они нас изучат, познают наши слабости и страхи, тогда они смогут болезненно ударить по нам, они дорастут до звания противника, которому нам придется оказывать некоторую долю уважения. Его предостережения не имели воздействия. Он повсеместно считался чудаковатым и сварливым стариканом. Никто не стал бы уверять, что генерал был довольным правителем. Периодически он впадал в состояние аффекта, провоцируя подчиненных жестокими истинами. В чем цель нашего управления Британской Индии? Захват земель? Благополучие народа? Справедливость? Определенно нет. Будем честны. Цель — облегчить грабеж и разбой. Подчиненные научились прятать взгляд и замораживать выражение лица. Все убийства, все смерти — для того, чтобы наша торговля получила решительные преимущества против конкурентов. Все страдание — чтобы укрепить фундамент власти идиотов. «Мы служим в галактике ослов». Генерал безуспешно брыкался против жала и шел против рожна. Чем бескомпромиссней он выражался, тем более сумасшедшим считали его подчиненные. Такое может позволить себе лишь главнокомандующий. Они напоминали себе: генерал скоро отправится на пенсию. Будущее — это мы.

Было немного людей, на которых он мог положиться, людей вроде этого Бёртона, который добросовестно докладывал о поведении туземцев. Генерал с удовольствием беседовал с ним. Его взгляд на вещи был так свеж, словно сотворение мира едва закончилось. Но была у этого молодого человека слабость, фатальная слабость. Он не мог остановится на наблюдении за чуждой обстановкой. Он желал в ней участвовать. Он попал под ее влияние, настолько сильно, что мечтал сохранить ее отсталое обличье. Их позиции были диаметрально противоположны. Генерал стремился изменить и улучшить чужой мир. А Бёртон желал предоставить этот мир его собственным законам, считая, что улучшение станет истреблением. Этого генерал не понимал, тем более что молодой солдат не пытался оспаривать превосходство британской цивилизации над местными обычаями. Но разве не должно превосходство пробивать себе дорогу? Разве не это естественный исторический процесс? Последовательность мысли не относилась к сильным сторонам этого офицера. Как и все прочие, он горячо порицал вездесущую глупость, и леность, и дикость. Его приговоры бывали чрезвычайно резки. Чего стоит последний тезис, завладевший его умом. Зависть, ненависть и злость — вот семена, которые туземец сеет повсюду, где только может. Не из какого-то дьявольского образа мыслей, а потому что это инстинкт, проистекающий из его лукавой слабости. Это уж чересчур. Тем не менее человек, провозглашающий такой вердикт, настаивал на сохранении местных порядков. Порой в него закрадывалось подозрение, что офицер изображает наигранное негодование, дабы уберечь себя от упреков в мягкотелости по отношению к местным. Он был загадкой, этот Бёртон. Обычно он высказывал такое мнение, какого от него не ожидали. Не надо вешать убийц, настаивал он в последнем разговоре. Их следует привязывать к жерлу пушки и затем из этой пушки палить. Да, жестоко. И все-таки я полагаю, наше сочувствие не должно сбиваться с изведанной тропы реалистичности. Нельзя упускать из вида момент устрашения. Разорванный на куски убийца лишается погребения, без которого мусульманину заказан путь в рай. Если же мы его вешаем, труп следует сжигать, из тех же самых соображений. Равные права для всех — этот закон не подходит для данной местности. За долгое время пути сюда наше уголовное право несколько утратило свою эффективность. Посмотрите, заключить человека под стражу — это, пожалуй, действенно в Манчестере, а в Синдхе имеет почти противоположный результат. Простой мужик в этих широтах воспринимает несколько месяцев в нашей тюрьме как отдых. Он спокойно ест, пьет, дремлет и курит трубку. Вместо этого мы должны бедняков за преступления сечь, а с богатых брать штраф. Вот это произведет впечатление. Нет, последовательностью он однозначно не отличался, этот офицер, имевший прерогативу личного доклада генералу.

31. НАУКАРАМ

II Aum Avanishaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Я сегодня пришел по одной-единственной причине. Я хочу наконец получить что-то на руки. Доказательство того, что мы уже месяц сидим здесь ежедневно. Что-то, что выглядит на шестнадцать рупий. Хотя бы знак, который даст мне новую надежду.

— Мы еще не закончили. Я же не виноват, что ты так много пережил.

— Не виноваты? Когда я пришел к вам месяц назад, то хотел всего лишь рекомендательное письмо на две страницы.

— У нас не было речи про две страницы.

— Но и не про сотню.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы вы мне к завтрашнему дню написали предварительный вариант. Несколько страниц, где перечислено все самое важное. Я хочу как можно скорее начать новую работу. Когда придет монсун, в каждом хорошем доме будет много работы. Фиренги тогда проводят почти все время дома. Я смогу с ними встретиться, когда буду ходить по округе и представлять себя.

— Я не уважаю вещи, сделанные наполовину. Мы должны дождаться завершения работы, тогда ты сможешь представлять себя с окончательным и наилучшим вариантом письма. Монсун проходит не быстро.

— Я настаиваю.

— Ну, раз ты настаиваешь, значит, никаких обсуждений быть не может? Настаиваю? Где ты этому научился?

— Месяц — долгий срок. Даже такой человек, как я, может догадаться, что его водят за нос.

32. ВЛАСТЬ ПОЭТА

Донесение генералу Нэпьеру

Лично

Вы дали мне задание собрать информацию, которая помогла бы сложить представление о том, как воспринимают нас местные жители. Я провел много часов среди синдхов, белуджей, панджабцев всех классов, на базарах, в тавернах и при временном дворе Ага-Хана. Мое внимательное ухо было открыто каждому голосу, и я избегал оценивать смысл услышанного. Я полагал, что вижу мир так же однобоко, как и те, кто высказывают передо мной свое мнение. Я не притворялся, поскольку убежден, что восточные люди умеют разглядеть фальшь. Не противореча и не подстрекая, я довольствовался ролью слушателя, и без ложной скромности признаюсь, что пользовался людской симпатией, какую редко встречал в своей жизни. Теперь же моя труднейшая задача состоит в том, чтобы сделать краткую выдержку из того, что высказывалось в бесчисленных разговорах, извилисто, сбивчиво, высокопарно и напыщенно. Обобщения — безжалостные нивелировщики, которых мы должны бежать как черт ладана, однако я не смею полностью от них отказаться, дабы выполнить ваше задание таким образом, чтобы от общей информации получилась как можно большая польза. Переходите же к делу, слышу я ваш голос, и потороплюсь исполнить также и это ваше пожелание.

Местные жители видят нас совершенно иначе, чем мы видим сами себя. Пусть это звучит банально, но нам следует постоянно держать в уме этот момент при общении с ними. Они ни в коем случае не считают нас отважными, умными, щедрыми и цивилизованными, в их глазах мы просто-напросто мошенники. Они не забывают ни одного нашего невыполненного обещания. Они не пропускают ни одного продажного чиновника, который призван осуществлять наш правопорядок. Наши манеры кажутся им отвратительными, и разумеется все мы — опасные неверные. Многие туземцы мечтают о мести, о восточной ночи длинных ножей, как я бы это назвал, они ждут не дождутся дня, когда будет изгнан зловонный оккупант. Они насквозь видят наше лицемерие, точнее сказать, противоречия в нашем поведении складываются в их глазах во всеобъемлющее лицемерие. Когда ангреци выказывают слишком много набожности, сказал мне один старик в Хидерабаде, когда они забивают нам уши сказками о восходящем солнце христианства, когда они поют про расширение цивилизации и бесконечные преимущества, которыми осыпят нас, варваров, тогда мы знаем, что ангреци готовятся к новому разбою. Когда они начинают говорить о ценностях, мы настораживаемся. Можно обвинить этого человека в цинизме, но он, без сомнения, умный и почтенный циник. Поскольку один пример говорит больше, чем сотня утверждений, я расскажу об одном случае. Несколько месяцев тому назад в дальнем уголке страны к западу от Карчат был взят в плен один белудж, глава племени, обвиняемый в организации набегов на наши пути подвоза. Белудж этот был известен как прожженный и опытный воин, и потому офицеру, производившему арест, пришла в голову идея вызвать его на поединок. Наверное, он вообразил себе, что победа продемонстрирует наше военное превосходство. Вождя усадили на старую усталую лошадь, а офицер взобрался на своего боевого жеребца. Он с гиканьем и блеском ринулся в первую атаку, за которой последовало еще несколько, однако сколько бы он ни нападал, белудж саблей и щитом отражал все удары. Офицер, бывший высокого мнения о собственном фехтовальном искусстве, разочаровывался все сильней. Он слышал непонятные крики туземцев, звучавшие в его ушах насмешками, он проигрывал мужской поединок, его слава среди сослуживцев могла померкнуть. Выхватив пистолет, он в последний раз бросился в атаку и вместо удара саблей застрелил белуджа в упор. Эту историю рассказывают по всей стране, она разрастается и пускает ядовитые цветы, где несправедливость перерастает в демонизм. Ходит много разных версий, но у них общий костяк, который я вам описал. И гораздо хуже, чем поступок офицера, в глазах туземцев тот несправедливый факт, что офицер не предстал перед военным судом. Напротив, его повысили, и сегодня он занимает важный пост.

33. НАУКАРАМ

II Aum Kavishaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

Лахья вынул папку. Папку из тонкой кожи. Он купил ее, когда понял, сколько листов уже исписал историей Наукарама. Их надо было держать вместе, он ощутил вдруг страх потерять историю, лишиться хотя бы одной страницы. Поэтому часть гонорара была потрачена на папку, что, разумеется, развязало ссору о ненужных тратах с той, которая считает расходы. Он развернул папку, слегка, чтобы достать двумя пальцами листок. Прочел его, внимательно и неторопливо. Им овладело чувство, будто он снова может бегать, как юноша, вверх по холму в город, по тому самому холму, на который недавно взбирался, пыхтя и с черными кругами перед глазами, а потом вниз, он почти летел, он перегонял педантичный рассказ слуги, этот рассказ лишь дал необходимый толчок, за который он был благодарен, но теперь нужны крылья. Aum Balaganapati, не правда ли, семь слогов, семь звуков, которые вдохнут смысл и красоту в повествование этого слуги-неудачника. Какую красоту? Лишь немногие умеют колдовать. Имеет ли он право? Что за мелочность. Имеет ли он право подделать жизнь другого человека? К чему эта добросовестность? Ему надо отринуть чопорность, она хороша лишь для героев на старинных миниатюрах. Движение! Гибкость! К тому же Наукарам постоянно обманывал его, это было очевидно, это не была его настоящая жизнь, какую он расписывал перед лахьей, а жизнь, разукрашенная, как невеста, у которой выщипали все неприглядное, которую подкрасили, замаскировали и покрыли семью слоями ткани каждую ссадину, а как иначе, кто же станет говорить правду, кто решится быть откровенным. Так все и осталось бы, если бы он, лахья, не был столь въедливым. Какие-то вещи он мог разоблачить, у него чутье на ложь, но о других, особенно неприятных, Наукарам будет молчать до последнего. Для лахьи не оставалось иного пути, как самому заполнять лакуны. Это был его долг — совершенствовать.

Кто же такая Кундалини? Кем была она на самом деле? Он разыскал пуджари, который паломником посетил разные уголки страны. Разговор с ним оказался весьма плодотворен, его собственные предположения подтвердились. Исходя из места рождения Кундалини пуджари мог сделать некоторые выводы. Пхалтан, в округе Сатара, указывал на то, что ее семья принадлежала к общине маханубхав. У них было много девадаси. В тех храмах ему часто предлагали этих девушек, но он всегда отказывался, сказал пуджари, достигнув возраста деда, негоже вести себя подобно юнцу, желающему стать отцом. Скорее всего, Кундалини была такой девадаси. Она, наверное, служила в храме и сбежала оттуда. Пуджари объяснил, что девадаси никогда не получали разрешения покидать храм, по крайней мере, в молодости, в годы женского цветения. Только когда священники не могли найти им больше применения, их отпускали на волю, но обычно женщины так привыкали к жизни в храме, что боялись мира за его пределами. Если пуджари были благосклонны, они позволяли старым девадаси оставаться в храме и подметать полы или ходить за водой. Кундалини была молода. Раз ей удалось соблазнить и офицера ангреци, и его слугу, значит, ее очарование было велико. Но почему она сбежала? Лахья посетил своего друга, честно говоря, своего единственного друга, единственного, чье общество его не смущало. Это был человек поэзии и музыки, знавший о мире многое, что было скрыто от лахьи, всю жизнь познававшего мир глазами своих клиентов. Вообще-то он хотел лишь походя упомянуть о задании Наукарама, но его друг скрестил руки над животом, мощным, словно медный таз, по которому он бил кольцами на всех пальцах, когда пел свои песни, и упросил рассказать всю историю целиком. Его друг выразил огромный интерес к Кундалини, почти неприличный интерес. И смог ответить на некоторые вопросы лахьи. Хотя тому мешало, что все объяснения друг предварял фразой, мол, всем известно, что женщины в маикханне продают свои тела, поэтому их и называют «любимыми», или ты думал, что это просто комплимент? И всем известно, что если они умеют танцевать и петь бхаджаны, то это бывшие девадаси. Опять это слово. Девадаси. Сомнений быть не может. Конкубина, которую делили между собой бог и священники. Но нет, так его друг не говорил. Он объяснил, что девадаси не имели права выйти замуж за смертного, потому что были помолвлены с богом храма, которому они служили, одевали и раздевали его, баюкали и кормили, поклонялись ему, для которого они делали все тоже самое, что будет делать для мужа верная жена. Одна только вещь оставалась недоступна каменному или бронзовому божеству, и потому священники должны были выполнять акт любви с девадаси. Но это же всем известно. Лахье казалось, что вокруг него поднимается пар, словно дождь пролился на высохшую глиняную землю, и она вновь задышала. Он быстро распрощался к другом. Путь домой был как прогулка после первого дождя. В своей комнате он зажег сандаловые ароматические палочки, упросил жену ему не мешать, вынул новый лист бумаги и записал то, что теперь знал о девадаси по имени Кундалини, сбежавшей из храма, от пуджари, уродливого человека с дурным запахом изо рта, который в подметки не годился ей своей необразованностью. Ей были знакомы все важные священные тексты, а он выдумывал сутры, в которых не разбирался, он привешивал священные окончания к бессмысленным слогам, а за то, что она замечала его промахи, он наказывал ее, причиняя ей боль, когда овладевал ей. (Преувеличение? Вовсе нет. Грязные, полуобразованные брахманы — позор и вырождение касты.) Она умела петь множество бхакти, и исполняла их так, что аскет был покорен ее любовью к богу, а беззаботный кутила зажигался обещанием телесного блаженства. Нет, последнюю фразу лахья вычеркнул. Она была верна, но непристойна. Он не должен попадать под власть этой женщины, в чьем пении сливались дхарма и кама. Итак, она сбежала от пуджари, причинившего ей много зла, в Бароду. (Почему именно в Бароду? Не важно, не надо разрешать все загадки.) Может, здесь жила другая знакомая ей девадаси. Она устроилась работать в маикханне, где встретила Наукарама, клиента, которому отдалась за плату, и он представил ее своему господину. И тут на него снизошла догадка, ну конечно, как же он сразу не понял, Наукарам не стремился к счастью для своего господина, он думал о себе и только о себе. Он не хотел ходить к Кундалини в маикханну, он желал иметь ее рядом с собой. Поэтому пришлось пойти на жертву и разделить Кундалини с господином. А почему бы нет? Если бог и его священник могли делить одну возлюбленную, то почему не поступить так же офицеру Вест-Индской компании и его слуге? Примерно так все и было. Лахья был очень доволен. Вот что значит настоящая добросовестность, подумал он, подделать историю так, чтобы она стала правдой.

34. ГОСПОДИН НЕБЕСНЫХ РАТЕЙ

Уже несколько дней все ожидало ливня. Облака, набухшие и черные, сжали солнце в блестящую монету. Волны бились о стену причала, забираясь все выше, перескакивали через нее; мир был беспокоен. Дома старались одержать верх над дымкой. Птицы пронзительно и беспорядочно носились по воздуху, словно в страхе разучиться летать. В Бомбее, как писали в газете, одна волна — подобно жадному языку хамелеона — прыгнула на дамбу Колабы, забрав первую жертву; ни одна рыбацкая лодка не нашла женщину в бурной воде. Газетные обрывки трепетали в вышине, взмывая выше птиц, деревья гнулись легковесней, чем стебли. Бумаги влетали в рот, как облатки. Еще до первой капли никто не сомневался в ее прибытии, его недвусмысленно предвещали запахи. Первая капля была мирной, за ней на цыпочках последовали другие, разминаясь. Безвредные, безобидные, как нежные миниатюры на окне. Точки, которые на мгновение задерживались, прежде чем исчезнуть струйкой. За ними в молочной пелене пропадали улицы, рынки, дома, кварталы. Что доносилось? Барабанная дробь, экстатические крики, которым все заранее было известно, звуки, надтреснутые ветром и уносимые вдаль пальмовыми опахалами — сейчас не отличить отчаяние от счастья. И потом ударяет ливень, словно земля заслужила добрую порку. Время отступает, нападает монсун, берегись, кто не засел за крепкими стенами, кто не может верить обещанию крыши.