Собиратель миров
Шрифт:
— А чем он занимался с обезьянами днем?
— Он притворялся, будто учит их язык. Записывал звуки. Однажды он спросил мое мнение. Какая письменность, на мой взгляд, девангари, гуджарати или вообще латиница, больше подходит для передачи языка обезьян.
— Полагаю, Упаничче-сахиба он об этом не спрашивал.
— Правда, не спрашивал. Как вы догадались?
— Настолько сумасшедшим он все-таки не был. У него был развит глазомер на непочтительность. По отношению к вам он не пытался сдерживаться. Гуруджи — другое дело. И что же вы ему ответили?
— Я промолчал. Я молчал в те дни. Мне кажется, сказал он, наиболее
— Наукарам, посмотри, какие у нас важные гости. Почему бы тебе не подсесть к нам?
— Простите меня, Бёртон-сахиб, я не могу подсесть к обезьянам.
— Что за слова? Где твое хлебосольство, Наукарам? Ох, никакой от тебя помощи. Давай же, ну, хоть сегодня.
— Оставьте меня, сахиб.
— Подойди сюда!
— Я тоже скорблю, сахиб.
— О ком же, Наукарам? Мы тут сидим в дерьме, как только что вот обнаружили, но эгей, Наукарам, но нам чертовски-больно-дико-весело.
— О ней.
— О ней? И кто же эта таинственная Она?
— О Кундалини, сахиб.
— Чего ты там шепчешь, мой милый. Мне даже послышалось — Кундалини. Быть этого не может. Ты? Почему ты? Для тебя же она была, постой-ка, как бы мне это поизящней сформулировать в присутствии наших дам, да, просто-напросто шлюхой! Вот именно — шлюхой, которую ты удачно мне навязал.
— Я привел ее в дом, потому что она произвела на меня большое впечатление.
— Ах, впечатление. Как трогательно.
— Она мне нравилась.
— Как женщина, Наукарам? Как женщина?
— Да, именно так. И моя привязанность росла. Я был счастлив, когда она появлялась, а когда уходила — я печалился и ждал ее возвращения. Вы же сами знаете, какой она была.
— Я знаю, знаю, какой она была, лучше тебя знаю. Ты только смотрел на нее, только слушал ее голос, и вот, глядите, какой результат. Глубокоуважаемые гости, позвольте представить — перед вами влюбленный человек.
— Что вы знали о Кундалини, сахиб?
— Знать все — это не цель, это не предел. Но раз ты задал такой вопрос, то знай, мне было известно о ней достаточно много.
— А было ли вам известно, куда она шла, когда покидала нас?
— Ты имеешь в виду — на праздники? Конечно, к родным, к семье.
— У нее не было семьи. Она была еще маленькой, когда мать отдала ее в храм, и больше они не виделись.
— Ты ошибаешься, ты что-то напутал. О таком она рассказала бы мне.
— Почему же? Почему она должна была вам о таком рассказать? Она боялась, что вы все поймете неправильно. Она боялась вас.
— Ты лжешь. Чего тут можно неправильно понять? Я стал бы ее жалеть.
— Возможно. А возможно — презирать. Кто знает с точностью все заранее?
— Так где же она была?
— Я лучше не буду вам говорить.
— Наукарам! Я сегодня же вечером выброшу тебя из дома. Клянусь перед этими обезьянами. Куда она ходила?
— Она посещала тот храм, где выросла.
— Она выросла в храме?
— Да, а потом пришла в Бароду.
— Она жила в самом храме?
— В задней комнатке.
— И что она там делала?
— Служила богу, сахиб. Она была
прислужницей бога.— И почему я должен ее за это презирать?
— Я не могу больше ничего сказать.
— Нет уж. Наоборот. Ты расскажешь мне все. Не волнуйся, я уже почти трезв.
— Я больше боюсь вас, когда вы трезвый.
— Что происходило в храме?
— Она прислуживала не только богу. Но и священнику.
— Как? Убирала и готовила?
— Нет, по-другому.
— Ты хочешь сказать — как женщина? Что-то типа танцовщиц науч?
— Да, примерно.
— И я должен тебе поверить?
— Это правда, сахиб.
— И сколько времени это продолжалось?
— Я не знаю.
— А когда она возвращалась туда, то она опять со священником?..
— Нет, не думаю. Точно нет. Она сбежала от него, потому что он плохо обращался с ней. Поэтому она и пришла в Бароду.
— И ты от меня все это скрывал?
— Ей необходимо было возвращаться. Это было единственное место, где она себя чувствовала защищенной, даже несмотря на священника. Она скучала по храму и его атмосфере, скучала по временам, когда сидела перед божеством и обмахивала его опахалом. Это странно. Ей было там хорошо и уютно. Хотя он плохо обращался с ней.
— И ты мне ничего не рассказывал. Чувствую страстное желание тебя высечь.
— Мне и в голову не могло прийти, что вам это неизвестно. Вы знали ее гораздо лучше меня. Я только проводил с ней вместе пару часов на кухне. Иногда мы вместе ели. Иногда сидели на веранде, когда вы уезжали. Вы и сами знаете, как редко такое случалось. Как же мог я осмелиться заговорить с вами о тайнах, к которым вы были гораздо ближе меня.
II Aum Devavrataaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II
— Ты перешел все границы. Это непростительно, что ты наделал. Как ты посмел разбалтывать мои тайны? Это предназначалось только для твоих ушей. Или лахья имеет право рассказывать все направо и налево? И расплачиваться на базаре добром тех людей, которые ему доверяют? Я ошибся в тебе, ты недостойный человек. Одно это уже отвратительно, а ты вдобавок оболгал меня, и твоя ложь теперь уничтожит меня в этом городе.
— В чем дело, в чем дело? Я никогда не лгу!
— Я уже тебе не верю.
— Кто-то оклеветал меня.
— Ну вот, ты опять лжешь. Я слышал все собственными ушами. Там был певец, который вначале исполнял бхаджаны. А потом стал петь стихи собственного сочинения, и они были уже совсем не святыми, они были вульгарны, на потеху публике. Он насмехался над ангреци и сардарджи, над похотливым стариком, который воспылал любовью к прачке и потому каждый день приносил свою одежду в стирку. Глупейшие тексты. А потом вдруг запел про слугу, который обманывал своего хозяина. О его любви к хозяйской бубу, девадаси, которая ловко пользовалась обоими. Я застыл. Вначале я думал, это совпадение, но вскоре понял, что это объяснение невозможно. Я ждал, что все зрители сейчас обернутся и будут разглядывать меня. Мне было так неприятно. И больно. Но это еще было ничто по сравнению с тем, что последовало. Бубу, с удовольствием пропел он своим мерзким самовлюбленным голосом, она родила ребенка, когда господин был в отъезде на несколько месяцев. Она убила младенца, а слуга помог ей закопать труп в лесу.