Соблазн быть счастливым

Поправляю дужку очков, которая от удара съехала куда-то на висок, а потом пытаюсь собрать продукты. В нашем доме люди постоянно снуют туда-сюда: стоит тебе вызвать лифт, как обязательно появляется кто-нибудь, кто вынуждает тебя тесниться в кабине и поддерживать беседу о погоде. Зато когда мне нужна помощь, то пожалуйста – вокруг никого нет.

Наконец мне удается попасть домой. Я иду прямо на кухню, ставлю пакеты на стол, достаю две упаковки с заморозкой и убираю их в морозильник, а затем, даже не снимая куртки, стучусь к Эмме, и через некоторое время, показавшееся мне бесконечным, она открывает мне дверь. У нее рассечена губа, и она поддерживает себе руку. Я в ужасе смотрю на нее и в какой-то момент испытываю инстинктивный порыв бежать искать этого мерзавца. Потом осознаю, что самое лучшее сейчас – это оказать ей помощь, а расплата с ним подождет своего часа.

– Можно войти? – спрашиваю я.

– Если он вернется, то убьет сначала тебя, а потом меня.

Впервые ее мрачный прогноз мне не кажется таким уж преувеличением: этот человек – опасный сумасшедший. Тогда я беру ее за здоровую руку и отвожу к себе домой. Она не сопротивляется. Включив в ванной свет, я при помощи ваты и спирта обрабатываю ей ссадины, а затем пытаюсь посмотреть, как двигается ее рука. Эмма кричит от боли.

– По животу он тебя тоже бил?

Не произнося ни слова, она отрицательно мотает головой в ответ. И лишь уступая настойчивости моего встревоженного взгляда, добавляет:

– Нет-нет, клянусь тебе, я делала все, чтобы защитить живот.

Святый Боже, как можно видеть и слышать все это и не вмешиваться? Я так не могу.

– Мы должны поехать в больницу и рассказать им правду, чтобы они вызвали полицию. Нужно заявить на этот кусок дерьма!

– Нет, прошу тебя, – она разражается слезами, – не заставляй меня!

– Почему? Почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог? Почему ты его защищаешь?

– Клянусь, что я уйду от него при первой возможности. Но, умоляю, не заявляй на него в полицию, так будет только хуже…

– Не понимаю тебя… – бормочу я.

Я вызываю такси. Когда мы окажемся в больнице, я скажу им правду – а там будь что будет. Если даже случится, что Эмма возненавидит меня, станет упрекать, что это ее жизнь, я сделаю то, что должен сделать.

В приемном отделении нам предлагают подождать вместе с другими людьми в большом помещении, в котором мало стульев и множество каталок с лежащими на них молчаливыми больными. Все это время мы не обмениваемся ни словом и занимаемся тем, что глядим по сторонам; потом в какой-то момент я поворачиваюсь к ней и спрашиваю:

– Как ты смогла влюбиться в такого человека?

Эмма вздыхает, продолжая бережно поддерживать руку.

– Не знаю, я этого уже не помню.

– А почему ты не разрешаешь мне тебе помочь?

– Чезаре, ты не понимаешь. Если мы сегодня на него заявим, нам останется только бежать. И тебе, и мне!

Нет, я не понимаю. И никогда этого не пойму.

– За что он тебя избил на этот раз?

Она отворачивается.

– Ты не хочешь говорить?

Не глядя на меня, она отвечает:

– Я не хотела заниматься любовью, мне было страшно за маленького. А он взбесился!

Я ничего не отвечаю – даже не знаю, что сказать.

– Мне жаль, что я тебя во все это втянула, – помолчав несколько секунд, шепчет она.

– Ну что ты говоришь?

– Мне не стоило тем вечером заходить к тебе.

– А я считаю, что ты хорошо сделала.

– Хочешь знать правду? – И она смотрит мне прямо в глаза.

Я киваю.

На него в полиции уже есть заявление от его бывшей из-за побоев. Дело все еще открыто.

Я качаю головой и вздыхаю, и тогда она продолжает:

– Если бы я заявила на него, то он бы прямиком отправился в тюрьму!

– А ты разве этого не хочешь? – Я повышаю голос больше, чем нужно.

– Я только хочу, чтобы мне было хорошо, а не чтобы ему было плохо.

Даже с лицом, покрытым синяками и в следах запекшейся крови, она мне кажется невероятно красивой. Если бы я был одного с ней возраста, я бы сразился с целым миром, лишь бы обладать ею и защитить ее.

– Как ты можешь так говорить? Он почти сломал тебе руку!

По ее щеке катится слеза, и она смахивает ее здоровой рукой. Жизнь научила ее не показывать боль.

– Я не хочу ломать ему жизнь, я просто хочу уйти от него.

– И тебе нет дела до других женщин, которые придут после тебя? Которым, может быть, этим своим поступком ты спасешь жизнь?

Она поворачивается и смотрит мне в глаза, ее лицо полно отчаяния.

– Ты считаешь, что я об этом не думала? Что я не прошу каждую ночь прощения за то, что у меня не хватает мужества?

Ее страдания изливаются слезами, которые медленно катятся по щекам, стекая ко рту. Я не знаю, что ей ответить, и пытаюсь прогнать желание прижать ее к себе.

Вскоре плач прекращается, и Эмма, глубоко вздохнув, обессиленно обмякает – как старый автобус, приехавший на конечную остановку. И потом остается сидеть, уставив застывший взгляд в пустоту и приоткрыв рот в попытке набрать побольше воздуха. Я рассматриваю ее, и мой взгляд задерживается на том недостатке, который делает ее неповторимой, – маленькой детали, привлекшей меня в ней, как только я ее впервые увидел.

– А зуб тебе он сломал? – спрашиваю я.

Она проводит языком по резцу.

– Этот?

– Да.

Она улыбается – впервые за весь этот вечер – и отвечает:

– Нет, это у меня с детства отколот кусочек. Я упала с велосипеда.

– Мне нравится, – замечаю я.

– Тебе нравится? Отколотый зуб?

– Ну да, отколотый зуб.

– Ты очень странный человек, – заявляет она, и в этот момент ее вызывают.

В комнате находится доктор, который сидит за письменным столом; рядом с ним человек, одетый в зеленый медицинский халат, держит в руках полную папку бумаг на подпись. Мы с Эммой остаемся стоять в ожидании какого-либо приглашающего знака. Доктор даже не поднимает головы, продолжая безостановочно подписывать документы. Зато медбрат оглядывает нас краешком глаза. Только заполнив последнюю бумагу, врач встает с места, берет руку Эммы, пытается повернуть ее, но тут же при крике девушки останавливается. Тогда он решает перейти к осмотру ссадин и кровоподтеков на теле. И потом поворачивается ко мне. В ответ на его вопросительный взгляд я лишь молча смотрю на него, пока он наконец не спрашивает:

– А вы кто, отец?

– Я друг, – невозмутимо отвечаю я.

Врач начинает подозревать что-то неладное и, обращаясь к Эмме, продолжает свой допрос.

– Что с вами случилось, синьорина?

– Я упала с велосипеда.

Опять с велосипеда. Я спрашиваю себя, действительно ли перед этим она мне сказала правду, или же это ее стандартная отмазка, используемая при каждом случае. Врач, кажется, тоже ей не верит, но тем не менее не настаивает и обращается теперь уже ко мне:

– Это так? Синьорина упала?