Собрание сочинений (Том 1)

– Ох, деньги, деньги!
– вздохнула тетя Нюра, помолчав.
– И вроде бумажка простая, а есть все же в ней сила!

– Охо-хо!
– вздохнула бабушка.
– Какая еще сила-то!

Но тетя Нюра будто и не услышала ее вздоха.

– Вот эти вот денежки-то, - сказала она, кивнув на диван, - на трактор копим, Васильевна. Ноне все на кобылах землю горбим. Было до войны три трактора, дак рассохлися.
– Она засмеялась и добавила, становясь серьезной: - А теперь новый купим.

Я поглядел внимательно на тетю Нюру и вспомнил базар - бывал я там и с бабушкой, и с мамой, и один, - вспомнил ряды молочниц в белых фартуках, в белых нарукавниках, бойко орудующих железными черпаками с длинными ручками. Глядя на этих торговок, я всегда завидовал им, завидовал, что любая из них может взять и вот так, запросто, целый черпак молока выпить. А если захочет, и еще один: бидон-то у нее вон какой, два мужика еле с машины снимают. Торговки казались мне жмотинами и богачками - молоко стоило не дешево, и однажды я видел, как один старик покупал полчерпака. Молочница долго отплескивала из своего черпака, отлила, наконец, ругаясь, деду в бутылку, и он ушел, шаркая ногами. С тех пор я этих торговок особенно не любил.

И вот тетя Нюра. Она ведь тоже торговка. А торговала на трактор.

Я с интересом разглядывал Васькину мать. Рядом с ней лежали деньги, разложенные в стопки.

– Есть на трактор?
– спросил я тетю Нюру, довольный, что и я к этому трактору имею отношение.

– На одну гусеницу!
– ответила она, рассмеявшись.
– Или на полмотора.

Я тоже засмеялся, представив, как по полю ползет не целый трактор, а одна только гусеница.

* * *

Оставив деньги на диване, тетя Нюра сбегала в магазин, принесла соли и спичек. Потом пришла мама, и мы уселись пить чай.

– Вы меня извиняйте, бабоньки, - сказала тетя Нюра, прихлебывая чай, - что молочка-то Николке я не привезла. На машине казенное было, а призанять у соседок не успела, погнал окаянный председатель прямо из конторы.

Мама и бабушка смутились, стали говорить: "Что ты, Нюра, да зачем, не такое теперь голодное время, все же лето", - но она, не слушая их, посмотрела на меня и сказала:

– Ну-ка, а может, Коле к нам податься?
– И засмеялась: - Конечно! Живет парень в городе, глотает пыль, а у нас чистота! Раздолье!

Я сначала даже опешил. А потом вскочил, словно ошпаренный.

– Мама!
– крикнул я.
– Бабушка! Отпустите!

Видно, глаза мои сверкали, как угли, и голос звенел. Мама и бабушка нерешительно переглядывались.

– Он вам обузой будет, Нюра, - сказала наконец мама.
– Ты на работе, Вася тоже. Не хватало еще тебе лишних хлопот.

– Ну и хлопот!
– удивилась тетя Нюра.
– Дитя малое, что ли? Вон глядите, - она кивнула на меня, - парень что надо! Самостоятельный! А скучать ему некогда будет. На уборку со мной поедет. По грибы с Васькой сбегают, порыбалят малость. Эх, да разве у нас соскучишься!

Ну тетя Нюра! Она сегодня просто нравилась мне. Веселая! На тракторную гусеницу молока продала. И маму с бабушкой в один миг уговорила.

Я стал отыскивать старый рюкзачок, суетиться, спешить, бегать по комнате, и мама, и бабушка, и тетя Нюра хором рассмеялись: отправиться-то мы должны были только завтра.

– Ну и что!
– сказал я, смутившись.
– Ведь рано, наверное, пойдем?

– Верно, - ответила тетя Нюра.
– Пораньше отправимся, чтоб засветло добраться.

Всю ночь я просыпался, мне казалось, уже пора, тетя Нюра готова и сейчас уйдет без меня. Но было тихо, в темноте кто-то негромко всхрапывал, и я снова погружался в ненадежный сон. В последний раз я проснулся не сам, меня кто-то тряс за плечо, я отнекивался и прятал голову под одеяло, потом вскочил, крутя глазами. Тетя Нюра тихо смеялась.

Она сидела умытая, одетая, готовая в путь. Путаясь в рубашке, я торопливо оделся, попил чаю, повесил на спину легкий рюкзак.

– Ну, с богом!
– сказала тетя Нюра и шагнула к двери.

– С богом, с богом!
– как лесное эхо, откликнулись бабушка и мама.

А мама, наклонившись, шепнула мне:

– Осторожней там, Коля! В речку не лезь! И в лес один не ходи! Не кури еще, слышишь?

Я пожал плечом - было неудобно перед тетей Нюрой, что мама шепчет мне такие слова, будто маленькому.

Река, бурлившая весной, теперь, в июле, опала, сузила берега, разметала песчаные косы.

Мы переправились паромом и пошли по тропке, которая вилась через поле. Я почувствовал вдруг, что воздух пахнет смолой и медом.

Тропка наша то поднималась вверх, то ныряла в низину, заросшую высокими цветами с большими, яркими колокольцами.

– Это иван-чай, - говорила мне тетя Нюра.

– Почему Иван? И почему чай?

– А зовут так, - загадочно говорила тетя Нюра, - спокон веку зовут. Был, может, Иван, который из этого цветка чай варил?
– Она смеялась, шагала размашисто, твердо переставляя сильные ноги, и я едва поспевал за ней.

Под ногами скрипели кузнечики, и, когда мы поднимались на холм, я всякий раз оборачивался: там, внизу, кузнечики при шорохе шагов умолкали, скрипели только те, что подальше; отсюда же, с высоты, поле иван-чая покачивалось, будто неторопливые морские волны, и тысячи, нет, миллионы кузнечиков в один тон пели огромным хором - сиреневое море покачивалось и пело, пело и покачивалось.

Я улыбался, догонял тетю Нюру, она поглядывала на меня искоса и спрашивала:

– Нравится?

Нравится! Еще бы не нравиться! Я бывал, конечно, в лесу и в поле тоже бывал, когда ездил в пионерский лагерь от маминого госпиталя, но там мы ходили и в лес, и в поле колонной - в затылок друг другу, и то, что я запомнил тогда, совсем не походило на это. Здесь было тихо, и никто не мешал мне смотреть и слушать. И я слушал, и смотрел, и дышал полной грудью.

* * *

– Вишь оконце открытое, - сказала тетя Нюра.
– Васька подле него сидит. Поди напугай!

Она сидела на берегу ручья, держа в руках свои стоптанные туфли, а ногами, как девчонка, болтала в воде, так что брызги летели.

– Иди, иди!
– подговаривала она меня, и я, оставив свой рюкзак, крадучись пошел вдоль деревни.

У самой избы я согнулся и подкрался к окошку на четвереньках. Я не хотел, чтобы Васька меня увидел сразу. Я только приподнялся, чтобы взглянуть, там ли он и не ошибся ли я домом.

Медленно разогнувшись, я заглянул в окно и увидел Ваську. Он сидел, упершись кулаками в обе щеки, за ухом у него торчал тонко очиненный карандаш, и смотрел Васька прямо на меня.

Он смотрел остановившимся, пустым взглядом и не видел меня. Будто я был в шапке-невидимке. Или стеклянный.

– Вась!
– позвал я шепотом.

Он был неподвижен. "Может, спит?
– мелькнуло у меня.
– Бывает же, люди спят с открытыми глазами".

– Вась!
– окликнул я его снова, погромче, но он снова не услышал.

– Василей!
– сказал кто-то громко из глубины комнаты.
– Готово?

– Готово, - ответил Васька глухим голосом и, видно, очнувшись, увидел меня.

– Хухры-мухры!
– пробормотал он удивленно, открыл рот, потом вскочил, с грохотом откинув стул; отточенный карандаш выпал из-за уха, и Васька вылетел как пробка прямо в окно.

– Васька!
– кричал кто-то из глубины комнаты.
– Васька! Обалдуй!

Но Васька ничего не слышал. Он изо всех сил жал мою руку.

– Ты чо?
– басил Васька на всю улицу.
– С луны свалился?