Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

Или все вы на меня вооруженны?.. Неффалим! дражайший Неффалим, который в веселиях моих брал всегда участие, который от природы кротчайшее имеет свойство, или доволен ты единым слез своих пролитием?.. Симеон! брат мой! (сие единое имя должно тебя смягчити) ты некогда любил меня; я тебя не ненавижу и после твоего ко мне злодейства. Предупреди раскаяние, которое терзати будет твою душу, возврати мне свободу, и я все забыти обещаю; ни отец мой, ни самая Селима не исторгнут от меня сего несчастного таинства; я отру слезы мои, объиму тебя, мы возвратимся в дом наш, и взаимное наше дружество усладит cтарость Иакова и жизнь его продлит».

Сие вещая, простирал я к нему руки, и взоры мои, умоляя его, уверяли о моей к нему горячности. Большая часть моих братий смягченными казались; Неффалим хотел меня защитить; сами чужестранцы, купившие меня, подвигшися на жалость, были нерешимы. Но коль велика сила злата над сердцами! Симеон, уступя несколько цены, преклонил их на свою сторону. Потом, воззрев свирепо на всех моих братий, грозил Неффалиму равною судьбиною со мною. В то же время совлекли с меня ризу, истканную руками Селимы на день моего брака, и надели на меня рабское одеяние.

Тогда, не видя ни малый надежды: «Несчастная минута,— возопил я,— в которую, чая найти здесь братий, оставил я родителя, в которую сопротивлялся я твоему прошению, о возлюбленная Селима! Ныне был бы уже я твоим супругом, вкушали бы мы счастие оба под сению единой... Ты всечасно меня ожидаешь, ты, может быть, собираешь цветы на главу мою; предай оные ветрам: ими украшатися я уже не буду...» Потом, обращаяся к моим братиям: «Впоследние, — рек я, — заклинаю вас алтарем, поставленным рукою Авраамлей, гробницами праотцов наших, старостию Иакова, супругами, детьми вашими, всею природою и богом, вами почитаемым, богом всея вселенныя, создавшим нас всех братиями, начертавшим в сердцах наших священные законы братского дружества и взирающим на нас с высоты небесныя... Тщетные моления! Я не о себе вас умоляю. Возвратитесь в дом родительский; вы не узрите тамо брата, вам ненавистного; да не будет Иаков имети скорби, лишася всех сынов своих... помогайте старости его...»

Неффалим устремляется тогда в мои объятия; мы соединяем наши слезы и рыдание. «Я еще брата обретаю! — рек я ему. — Минута, смешанная с радостию и ужасом!.. Внемли: уже не чти меня в живых и воспомни последнюю волю мою... не проливай более слез. Если тронут ты моим несчастием, клянись не оставить отца моего, буди жезлом его старости, утеши, если можно, скорбь его; да вечно не познает он творцов моея гибели: он не снесет толь страшного удара... Тебе Селиму поручаю... Помоги мне: бремя зол моих меня отягощает... Не остави Вениамина...» Я хотел было еще продолжати слово мое, но Симеон исторгает из рук моих Неффалима, братия мои удаляются, и чужестранцы влекут меня с собою. Казалось мне, что рвут они сердце мое, прерывая вдруг толикие союзы; имя Иакова, Селимы и Вениамина исходили из уст моих; слезы мои текли рекою, я призывал на помощь небо, вопиял жалостно; но скоро померк свет очей моих, колена мои престали мне служити, и я упал на землю. Тогда благословлял я вышнее существо, чая в самый тот час умрети, но горячность сердца моего возвратила мне жизнь мою. Отверзя очи мои, звал я отца моего и Селиму и узрел себя окруженна презрительными мздолюбцами, торгующими человеческою свободою.

Мы отправилися в путь; ни единый вид не поражал моего взора; тщетно старались со мною начати слово; душа моя повержена была во единое чувствие скорби. Погруженный в уныние и не ведая, куда мы идем, приведен я стал наконец к Бутофису, который принял меня в число своих рабов.

Се повесть лютых зол моих. Исполненное печалию сердце мое и не хотящее до сего часу никому поведати свое мучение, хотя сие утешение несчастным едино остается, изъявило пред тобою все свое страдание. Я открыл тебе злодеяния братий моих. Между тем, не сумнюсь я, чтоб ныне раскаянием они сами не терзались; добродетель восприяла конечно в душах их владычество свое... Ты плачешь о бедствиях моих. Коликое блаженство предвещает мне твоя чувствительность! Ты оживишь скорбную жизнь мою и возвратишь веселие в дом отца моего».

Иосиф умолкает. Приятное действие, произведенное в нежном сердце тишиною после сладостного пения, есть то самое чувствие, которое Далуку исполняет; она предается нежнейшему сожалению; слезы ее, неприметно ей самой, лиются из очей ее; все, кажется, сокрылось от ее взору, она не видит уже и самого Иосифа. Наконец, вышед из сего глубокого уныния, восстает она, обещает юному рабу скончати бедствия, толь неправедно его терзающие, и шествует к своим чертогам. Успокоенный ею, Иосиф отирает свои слезы и в сень возвращается.

ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

Далука, возвратившаяся в свои чертоги, успокоиться хотела, но образ Иосифа, не исходящий из ее мыслей, отгонял сон от очей ее: казалось ей, что, будучи еще в сени несчастного, устремляя на него взор и пленяя слух свой приятным его гласом, внимала она прежалостнейшей повести; она чаяла еще зрети текущие слезы Иосифовы: тогда, не могши сама от слез удержаться, находила удовольствие проливати оные, воображая, что с ним купно она плачет. Но едва воспоминает ту часть его повествования, которая изображает толь живо нежнейшую любовь его, уже слезы ее остановляются, смертный яд терзати ее начинает, прелестная скрывается мечта, она обретает себя едину и страшится вопросити смущенную свою душу.

«Кое смятение, — рекла она потом, — кое невольное смятение объемлет мое сердце? Возмущенная истинным о нем сожалением, хотела я познати несчастия Иосифовы; мне бедствия его казалися моими; он исполнил мое желание; я могу оные окончить: наутрие будет он свободен, я возвращу его... Кому?.. Объятиям Селимы?» От сея единой мысли она вострепетала.

«Несчастная! — рекла потом. — Так истинно сие, ты любишь! Се тот самый смертный, о коем, не зная его, воздыхало твое сердце, коего требовала ты от всея природы и коего отсутствие вселяло в тебя отвращение ко всем прочим веселиям... О, коль судьба моя несчастна! Я уклоняюсь от торжеств ненавистного мне брака и прихожу в сии места спокойствия искати; надеялась я, приемля участие в тишине сего уединенного жилища, обрести более здесь владычества над моим сердцем; но в сем самом жилище спокойству моему встречаются новые препятствия, и я пылаю огнем, противным долгу моему!.. Сколь позорно сие признание! Ты, которая отвергла любовь целого двора, забыв ныне гордость твоея природы, ты унижаешь себя воздыхати о рабе своем. Но что вещаю я? Иосиф в рабстве ли родился? Если он, как я себя ласкала, не рожден от бессмертных, то не достоин ли он родитися от них? Предки его были мирные цари, окруженные детьми и стадами своими. Если боги и привели его в неволю, то, может быть, сие для того сотворили, чтоб привести его в мои объятия; но хотя бы он простый токмо был раб, кое увенчанное чело более приятностей имеет? Кто подобен ему, кто может соединити в себе толико благородства с толикою простотою?.. Куда ведет тебя твое безумие? Иль на уже забыла, что сердце твое не в твоей более власти, что ты навеки отдала его другому, что честь и добродетель велят сей огнь тебе тушити? Но что! Или пламень сей не может быти невинен? Или тот уже преступник, чье сердце любовь ощущает? Строгие законы брака воспретят ли мне имети удовольствие видети и утешати несчастного, внимати из непорочных уст его повествованию несчастной его жизни, преклоняти слух мой ко гласу его лиры, слезы мои соединять с его слезами, с ним купно воздыхати, вещати ему о любви моей, прияти уверение о нежности его... Ах! что рекла ты? Или забыла уже то, что он другую обожает? Тот, коего чтила я нечувствительным, сколь нежно признавался предо мною в любви своей! Но ведает ли он, что я его люблю? Дерзает ли он и помыслити о сем? Не мне ли должно победити робость его, и могу ли я единую минуту в том усумниться, чтоб он не жертвовал мне своей Селимой!» Таковы были смятенные чувствования, коими терзалася Далука.

Пришед в сень свою, Иосиф отер слезы свои, кои чаял впоследние проливати о несчастии своем. Он заснул, лаская себя приятнейшею надеждою, и от начала его рабства сей был первый раз, в который сон затворил спокойно его очи: уже лестные видения приводили его в объятия родителя и возлюбленной. Среди сих радостных изображений он пробуждается и выходит из сени своея.

Солнце восходило позади черныя кедровыя рощи и оную, казалося, златом лучей своих зажещи. Вся роща, небесным огнем оживленная, дышала благоуханием, которое зефиры по полям разносили, а из среди сего убежища слышно было приятное птиц пение, исходящее как бы с того краю горизонта, где дневное рождается светило. Сие прелестное и величественное зрелище пленяет сердце Иосифово; он устремляет на оное взор свой и в то же время обоняет умащенный воздух и пению внимает. Как некто, мнящи свобождатися от долговременныя и жестокия болезни, чает видети всю природу с собой оживляющуюся, предается тем видам, на кои долго взирал он нечувственным оком, и, между тем, не ведает того, что наслаждается он единым только блеском здравия, — тако Иосиф предается тем чувствованиям, для коих душа его долгое время была затворенна. «О солнце!
– возопил он с восхищением. — Ты, кое освещаешь последний день моего пленения, я могу на первые лучи твои ясным воззрети оком; я moгу, не проливая слез, зрети tаmo твое сияние, где ближние мои собранны. Приятная Аврора! ты не явишься более, не внемля моим песням!»

Между тем, день сей почти уже протек, и нетерпеливый Иосиф в пустынной своей сени ожидал еще того, что придут разрешити его оковы; хотя нощь распростерла уже свои мрачные завесы, но он, казалось, хощет еще продолжити день тот, который чтил он днем своей свободы. Он не прежде удалился, как самая глубокая темнота на земли воцарилась. Наутрие томлен он был равным ожиданием. Множество протекло дней, а он еще рабом остается. Наконец исчезает его надежда, погасает в сердце его радость, и мрачная тоска объемлет паки его душу; но поступок Далуки казался ему дивен. «Увы! — вещает он. — Так и самые слезы суть обманчивы, залог чувствительныя души к нашему бедствию!»

Далука, не возмогши укротити жестокую страсть свою, испытывала силу отсутствия. Не может она оставить своего сельского жилища, но, заключа себя в чертоги и сада свои, убегает она тех мест, где могла бы встретиться с юным невольником. Тщетные старания! Сей приятный образ последовал за нею и в самое дальнейшее уединение. Зефиры, на листвиях играя, производят ли тем приятность ее слуху, — она чает слышати прелестный глас Иосифа. Если во время нощныя тишины соловей жалостно вспевает или источник с томным протекает журчанием, то кажется ей, что жалобы и воздыхания Иосифа слух ее пронзают; тогда упрекает она себя в том, что, вместо прекращения толиких бедств, она их умножает и новые слезы ему приключает. Часто, не ведая сама, идет она к Иосифовой сени, но, вдруг в себя пришед, возвращается оттоле. В единый вечер, достигнув до самыя тоя рощи, восхотела она бежати сего места, но вдруг непобедимою силою тамо удержана стала; душа ее, как бы исчерпанная многими колебаниями страстей, силе любви уступает. Трепещущими стопами приближается она к уединенной сени; луна освещала робкое ее хождение. «Богиня! — возопила она, устремя взор на сие светило. — Несмотря на бледный огнь свой, непорочна и свирепа, не могла и ты от любви защититься; ты сошла с небес, и пастырь привлек тебя ощутить все ее приятности. Я, равно как и ты, мое величество слагаю и простого люблю пастыря. Способствуй моим желаниям: ты оными сама исполнена была; сотвори, да не будет мой нечувствен любовник».