Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
С того часа не может он жити с ним в разлучении. Часто смущаяся печалию, в коей младый невольнпк погружен быти казался, разрушал он его уединение и, видя текущие его слезы, взирал на него с нежным сожалением и простирал к нему слово свое. Глас дружества приносит некую отраду душе, не чувствующей ни единыя прелести природы; в прежесточайшем своем бедствии Иосиф тяжкосерд не был и не возмог от сообщества людей бежати навеки. Является он среди пастырей: прелестная гласа его сладость дикий слух их удивляет и пленяет; естественное красноречие из добродетельного и чувствительного сердца его проистекает, подобно чистому источнику, который, с приятным шумом вниз сбегая, легким наклонением цветы зеленого луга орошает.
Во единый день, когда солнце, достигнув до средины лазуревого свода, испускало пламенные лучи свои наисильнейшим образом, вся природа казалась от толикого огня быти разрушенна; зефиры едва на неподвижных листвиях дышать уже могли, древа расширяли слабо свои ветвия, и птицы, имеющие их своим приятным жилищем, укрываясь под густейшие их листвия, прекратили свист и пение свое: слышен был единый шум потоков, возмущенных стадами, утоляющими в них свою жажду. Невольники, став в сообществе с Иосифом чувствительнейшими, стонали от бедственного своего состояния и, устремя очи свои на спокойные стада, завидовали тайно их судьбине; Иосиф погружен был в глубокое уныние. Итобал, прервав наконец молчание: «Что пользы
Слух внемлющих ему рабов пленяется единым именем свободы; радуются они о храбрости Итобаловой, и уже руки их готовы были к пролитию крови, когда восстал Иосиф; добродетель, хотящая усты его вещати, является в очах его. «Вы можете прибегнути к убивству,— рек он им,— и вы лучше возлюбили быти убийцами, нежели рабами! Итобал! сердце твое могло ли сие намерение прияти, а вы могли ли внимати ему не ужасаясь? Увы! может быть, и паче вас желаю я свободы: рожденные большею частию в рабстве, все вы окружены здесь своими ближними, подающими сладкую в несчастии вашем отраду. А я пред несколькими днями токмо лишился той свободы, о коей сердце ваше страждет, и... судите о судьбе моей... Сие зло есть легчайшее из тех, кои терзают мою душу... Но я жестокости рока моего повинуюсь. Великий боже! если бы, кровию покрытый, дерзнул я внити в дом отца моего, печалющиеся ныне о моем отдалении, не приемля меня во свои объятия, отвергли бы меня со ужасом. Вам хотя едину тень счастия вкушати здесь возможно. Добродетель делает честными рабские оковы в то самое время, когда подлый убийца, скитаясь по земле, везде рабом бывает, и, окованный раскаянием, терзается он, судии грозного страшася. Природа может утешительным гласом своим ободрити дух ваш; сия тень, сии цветы могут скорби вашей чувствие прервати. Бутофис укрощен быти может, стрежа с большим тщанием врученные вам стада, преклоните и вы к себе его сердце. И почто нам о них не рачити? Чем сии невинные твари достойны стали быти жертвою нашего бедствия? Итобал! я возмог укротить строгость к тебе Бутофисову; могу ли я отвлещи тебя от нападения на жизнь его? Но если тщетны мои моления, идите, оставьте несчастного, я пребуду один в сем плачевном жилище, или паче узрите меня стремящегося на помощь Бутофису, и я тяжкою необходимостию привлечен буду сражаться с вами, со участниками моего бедствия!» Сие ему вещающу, мало-помалу укрощается их лютость, и Аврора благополучия их взоры поражает. Гордый Итобал, отвергая жестокую храбрость свою, потупляет очи, смягчается, упадает к ногам Иосифовым и колена его объемлет. Тако ангел, коего превечный поставил над водами, возвышает глас свой среди бури; громы свой страшный треск вдруг остановляют, облака на самый край горизонта утекают, вихри в пещеры свои низвергаются, и волны, до небес восходящие и ревом своим небесные круги устрашающие, опадают и текут наподобие тихого источника.
Дружество, которое сии невольники имели ко Иосифу, влекло их часто возмущати его уединение. Он для того искал отдаленнейшего места, где бы мог свободно размышляти о друзьях своих, от коих он чтил себя навек отриновенным. Входит он в лес темный, во обитание нощи и тоски; остановляется тамо, и место сие угодно стало его скорби. Два старые пальмовые древа, согбенные единое к другому и соединяющие сучья свои, сплетенные друг со другом, внезапу на себя его взоры обращают; возросли они в сем тесном союзе; ветвия их, расширяяся вокруг, касалися земле и как бы сами собою сень составляли. «Увы! — рек Иосиф, пораженный печальным воспоминанием. — Тако в дому отца моего две пальмы соплетенны, привлекшие меня воздвигнути брачную сень мою; руки мои оную поставили; в ней жизнь моя дожна была тещи соединенна с жизнию возлюбленной Селимы... Плачевное изображение, но могущее питать скорбь моея души... хощу сих ветвей сплетение докончить. Когда уже должно мне скончати здесь несчастную жизнь мою, то посвятим сень сию дражайшему моему чувствованию; в сем месте предамся я един моей печали; не буду здесь жити я с Селимою, но она всегда в мыслях моих присутствовати будет». В тот самый час исполняет он сие предприятие. Соплетает без труда гибкие ветви, кои, ростя единая к другой, преклонялись сами к сему соединению. Потом собирает он цветы, кои земля окрест сих древес производила изобильно, и ими сень свою украшает. Посреди своего дела воспоминает он блаженное то время, в которое, равное сему жилище созидая, посвящал он его не слезам своим, но счастию. Тогда он остановляется, воздыхает, и слезы очей его на цветы и ветвия лиются. По окончании сего дела устремляет на оное с нежностию взор свой и чает видети брачную сень свою. Она той была подобна совершенно: токмо здесь господствует нерачение, изъявляющее душевное страдание.
Скоро предался различным размышлениям: «Неужели, — вещает он,— неужели оставлю я себя единому чувствию печали, и, посвящая жилище сие возлюбленным друзьям, забуду ли я бога отцов моих?» Тогда поставляет он близ сени своея алтарь, подобный тому, который воздвигнут был на месте его рождения; хотя сотворен он был из единыя земли и покрыт дерном, смешанным с цветами, но, невзирая на простоту его, был он священнее и величественнее всех гордых храмов идолам служащего Египта.
В сие убежище приходил он каждый вечер до отшествия с поля врученного ему стада. Тамо, из глубины уединенныя сени, то возводит он печальный и алчущий взор свой на места, где восходит солнце и где ближние его слезы проливают, то, устремляя очи свои на Нил, сквозь древес оттуда видимый: «Река! — вещает он. — Почто воды твои не в ту страну текут, в которой я родился! Я мог бы с тобою послати хотя некий знак несчастного бытия моего. Я на древе начертал бы: «Иосиф рабом во Египте», предал бы я сие бренное древо течению вод благоприятных: может быть, достигло бы оно до дому отца моего; может быть, Селима, седящая на бреге и плачущая о своем возлюбленном, остановила бы сие древо, долженствующее возвестить им о бедствиях моих: коликими б слезами она его оросила! Не умедлила б она своим ко мне пришествием разделити мои несчастия со мною; может быть, за нею последовал бы и сам Иаков. О, коль тогда плен мой был бы мне приятен!» Таковы суть мысли, в кои скорбь его погружает. То, вперив наконец мысль в самого себя, с живостию воображения, чувствованием воспаленного, представляет он себе черты лица почтенного старца, от коего он жизнь свою имеет, черты лица Селимы и Вениамина, простирает к ним слово свое и как бы иногда видит их и слышит. Но едва оставляет его вдруг приятное сие мечтание, едва обретает он себя среди нощныя тени и зрит всю природу, вокруг себя безгласну, уже рыдает неутешно и скорбным вопиет гласом. Потом исходит он из сени и, возложа на алтарь чело свое, орошает оный слезами, единым приношением, которое ему скорбь его воссылати дозволяет. Наконец подъемлет он на небо и очи и руки свои; уста его не могут еще изобразити
смятение его душевного чувствия. По долгом молчании восклицает: «Боже отцов моих! я всего уже лишился, отца, невесты, братей... Увы! имел ли я братей и в самом дому отца моего?.. Ты един мне остаешься, ты ныне мой отец; сжалься над оставленною моею юностию... Прешло время, когда, окруженный моими ближними, приносил я тебе песнь веселия и слезы радости. Ныне, изгнанный раб, часто, вместо всего моления, единое горестное воздыхание к тебе воссылаю... Увы! не я един несчастен: не остави отца моего, не остави Селимы, кои, равно как и я, обливаются слезами... Да возлюбят братия моя друг друга паче нежели меня они любили! Да возмогут они, став меня благополучнее, утешити старость Иакова и разгнати скорбь, уязвляющую их!» Во время сего моления слезы его не с таким уже стремлением лиются; он ощущает оживляющуюся души своея бодрость и, в приятнейшую грусть погруженный, от сих мест удаляется.Египет оплакал уже вола Аписа,[1] и день настал, в который новый бог должен был заступити его место; украшенный цветами, ожидал его великолепнейший храм Мемфийский. На пути были хижины Пентефриевых пастырей. С первыми лучами Авроры приходит сей бог, на великолепной везомый колеснице. Красота его разительна: природа, точный во всем размер наблюдая, белую его кожу черными пятнами испещрила; роги его позлащенны и обвешаны цветами; окруженный жрецами, одеянными в ризы белы, провождается он бесчисленным народом; испускает страшный рев, коему внимало множество людей с благоговением и страхом, в самое то время, когда приношением и воплем своим самого его они устрашают; со звуком священных орудий все усты вещают: «Се, се бог Египта». При виде оном рабы Пентефриевы ниц упадают. Иосиф, объемлемый печалию и удивлением, уклоняется от сего торжества злочестивого и в свое убежище отходит. Приступив к алтарю, который посвящен от него был существу всевышнему: «Великий боже! — рек он, проливая слезы. — Когда имя твое приписуется волу, поля пожирающему, восприими тогда здесь должное тебе служение: мои единые уста в сем жилище тебя призывают, и я тебе всегда пребуду верен». Рек он и начинает размышляти, между тем, о просвещении узников, с собою заключенных.
Он требовал от них почтения к своему убежищу. На другой день сего праздника, влекомый возмущенною горячностию, Итобал следовал за ним издалека. Желая туда внити, усматривает он сквозь густые листвия Иосифа близ сени и слышит тяжкие его воздыхания. Когда сие возмущает дух его, тогда Иосиф произносит единую из молитв, исходящих часто из непорочного и несчастного его сердца; слова его пронзают глубину души Итобаловой. Как исходящий из ужасной степи человек, где зрел он едины камни, льдом покровенные, и слышал един рев зверей лютых, внезапу пренесен бывает в страну веселую и блаженную, к листвиям, смешанным с цветами, откуда веянием благорастворенного воздуха разносится глас, пленяющий слух, тогда объемлет его удивление и радость: тако младый раб, устремя очи свои на сие прекрасное жилище, возмутился молением Иосифовым. Неподвижим приводит он еще себе на мысль сии нежные выражения, когда друг его удаляется и в сень свою отходит.
Во едино утро, когда свежею росою стада напоялись, отводит он от них Иосифа, и оба они приемлют место на верху единого холма. По некоем молчании Итобал обращает к нему слово свое. «Надлежит мне отверсти мое сердце пред тобою, — рек он. — С того времени, как познал я прелести добродетели, все для меня переменилось. Творение природы, на кое прежде взирал я равнодушно, рождает во мне ныне множество таких чувствований, от коих я всегда с прискорбностию отвлечен бываю. Открыться ль мне тебе в моем дерзновении? Терзаем будучи печалию твоею, пошел я единожды за тобою в твое уединение. Едва вступил я в рощу, уже стенания твои стали терзати мое сердце, и скоро потом произнес ты молитву, коея воспоминание поднесь в умиленной душе моей пребывает. Возлюбленный Иосиф, все слова твои меня пленяют, но ты в сию минуту возмутил дух мой паче прежнего: казалось мне, что ты возобновляешь во мне то живое действие, которое производил во мне прекрасный вид творения природы. Какое то чувствие? Вещай мне. Какое то существо, на кое возвергал ты печаль свою и которое воздыхания твои утишало постепенно?»
Сие вещая, взирал он тщательно и робко на Иосифа, который, обратив на него веселый взор свой, возопил: «Блаженно дерзновение твое, возлюбленный мой друг! Естество вещало сердцу твоему: к чему потребен тебе другой еще наставник? Воззри на сие зрелище: не внемлешь ли ты со всех стран священные тебе поучения, и должно ль с сим языком соединити глас свой смертному? Увы! сии прежде прельщающие меня виды не приносят боле никакого душе моей удовольствия; но горе мне было бы тогда, если б не зрел я в них начертанную величайшую и паче всего утешительную истину!» В то же время указует он ему великолепное явление, взору их предлежащее. Пламенный круг солнца восходил с величеством на горизонт, когда бесчисленные звезды, царствовавшие с толиким сиянием во время нощи, бледнели постепенно, и, готовые угаснуть, казалися они идущими вспять и сокрывающимися в неизмеримом небес пространстве. Все естество как бы от глубокого сна восставало; казалось, что в ту самую минуту одела поля свежая зелень. Человек разделял с небесами невидимое приношение, исходящее из земли оживотворенной: быстрые лучи дневного светила увенчевали верхи гор высоких, играли по росе, блестящей на лугах, и, проницая во ужас лесов темных, в сие последнее убежище нощи, возбуждали тамо согласное пение. Раздающийся по долинам рев пасомого стада умножал приятность и прелости лесного пения.
Два младые невольника озирали в молчании сии прельщающие виды. Иосиф отвращал иногда от них очи свои и, обращая на своего друга, наслаждался теми чувствованиями, в кои он погруженным быти казался. Когда Итобал рассматривал величественное течение большого светила, тогда мысль о боге, как солнце в сей вселенной, исходит пред очами его из глубокий нощи. «Конечно, — возопил он с восхищением и не отвращая взора своего от зрелища природы, — конечно, новый свет меня просвещает... Сильнейший глас вещает яснее сердцу моему... Есть существо, сотворившее солнце сие, определившее течение сих звезд, излившее на землю все ее сокровища и поставившее на ней самого меня... Сей бог, призываемый моим другом... Вся природа кажется в сию минуту его славити; а я еще медлю воздати первое мое ему приношение!..» В то время он простирается на землю. Иосиф стремится в его объятия. «Друг возлюбленный! – возопил он. – От начала моего пленения се первые мои слезы радости. Раб себе подобным, ты был еще рабом животных, тобою обожаемых; ныне гнусное отвергнув бремя, ты стал паче добродетельного дружества достоин».
Тогда взял он его за руку и повел в свое уединение. Тамо, показав ему сень свою: «Здесь, - вещает он, - мое дражайшее жилище в сем бедном пребывании; се алтарь, посвященный мною богу, познанному тобою ныне. Первый человек, исшедший из рук создателя, воздвигнул ему алтарь, сему подобный, и тамо, именем всея природы, воссылал он к нему простые и священные молитвы; иногда слышен ему был и самый глас превечного; сие служение единыя с миром древности, и коему толико стояти подобало, колико камни и горы на земле стояти будут, скоро разрушенно стало злодеяниями, умножившимися с родом человеческим. Прародитель мой возобновил оне, и я, последуя стопам отцов моих, обожаю в сих местах господа мира». Рек он, и восхищенный благоговением Итобал пред алтарем простирается и тамо обновляет моления свои существу всевышнему.