Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

Они оставляют сие жилище и, держа един другого за руку, последуют в молчании мыслей своих стремлению. Когда Иосиф, как бы удивленный веселием сердца своего, отдает скорби своей прежнее над собою владычество, тогда друг его предается множеству новых чувствований. Добродетель ему кажетсядрагоценнее, рабство не толь тягостно, дружество любезнее и самое зрелище природы величественнее. Как странник, влекомый разносящеюся славою, желает видети царя, достойного той славы и коего благодеяния, подобно плодоносной реке, текут с высоты его престола во все пространство его владения; каксранник сей, приходя к пределам блаженной той страны, остановляется и ощущает некое в себе почтение к народу и царству, таковым государем управляемому, - тако младый пастырь видит природу, украшенную сиянием божества, сотворившего ее.

Скоро свет сей в сердац всех узников распространяется; они ко гласу природы преклонны стали. Тогда лютость их нравов умягчается; друг пред другом усердствуют они к исполнению должностей своих, и Бутофис день ото дня являет менее свирепства. Иосиф вкушает некое утешение, когда в торжественные дни все пастыри последуют за ним в его уединение и, окружа поставленный руками его алтарь, призывают они единогласно бога всея вселенныя. В самое то время, как весь Египет погружен был в суеверие и гордые его вельможи падали ниц пред гнусными животными, тогда рыбы, в сем забвенном жилище, возносили к небесам свои моления, человека достойные. Ангелы, разносящие по земле веления господни, остановлялися в сей роще, и, удивленные неизвестным языком в сей служащей идолам стране, отвращали они взор свой от градов и храмов языческих и устремляли оный на алтарь, окруженный непорочными рабами.

Блаженство и добродетель призывают в сие жилище согласие песней: рожденное в пастырских хижинах, явилось паки оно в них в прелестной простоте своей. Сперва пастыри птиц пению подражают; скоро, возвышеннейшие составляя гласы, своих учителей сами научают. Сооружая сельские себе лиры, соглашают оные с пением своим. Таковое согласие возбуждает чувствительность сердец и рождает непорочную и нежную любовь. Цветы, увядавшие прежде на лугах, украшают ныне пастухов и пастушек.

Один Иосиф не берет лиры, не украшается цветами и ни одной пастушке любви не предлагает. Он радуется о блаженстве их, сам не пользуяся оным. Многажды, во время сладкого и невинного их веселия, воспоминает он те счастливые дни, в кои, наслаждаясь подобным блаженством, собирал он свежие цветы для возлюбленной Селимы или гласом своим прельщал ее сердце. Тогда и нехотящу ему в очах его является тоска. Едва пастыри примечают оную, уже радостные их песни прерываются, и , соглашаяся с состоянием души его, гласы их единую печаль изображают. Иосиф с удовольствием преклонял слух свой к сему плачевному пению, забывал принуждение и давал волю тещи своим слезам; но, вышед вдруг из приятной сей задумчивости и видя руки свои слезами своими омоченные, упрекает он себя возмущением веселия прочих пастырей, восстает и ищет уединения.

Между тем, Далука, жена Пентефриева, шествует мимо его убежища из Мемфиса на великолепной колеснице. Египет, толь славный прелестию жен своих, не имел ни единыя красоты, ей подобныя. Она была в тех годах, в кои природа, пекущаяся привести в совершенство наилучшее свое творение, не может ничем уже те прелести умножить, кои она с нарочною медленностию производит. Цветы, кои являет в себе Ириса,^[1] сотворенная из солнечных сокровищ, не толь прекрасно оттененны, ниже толикую в себе имеют живость, каковы белизна и румянец лица ее. Черные власы распущены с искусством по белой ее груди, подобны теням, возвышающим сияние светлыя картины. Приятности и величество, толь редко совместные, соединялись в лице ее и стане. Два сильные тирана, славолюбие и корысть, соделали тогда узы ее брака. С чувствительнейшим сердцем, среди двора блистающего, от всех обожаемая, никогда она любви не ощущали; колико гордость ее, толико и должность привлекали отвергать нежность любовников, и в самое то время уклонялася она от их ревностного старания приобрести ее любовь и от тех торжеств многолюдных, где празднуется союз, который она неволею заключила.

Недалеко от Мемфиса, посреди миртовыя рощи, где цветы и зелень никогда не увядали и где все дышало роскошью, был храм, Венере посвященный.^[2] Повествуют, что из всех богов, укрывшихся в Египте от гнева титанов,^[3] сия богиня прияла здесь первое приношение; народы, красотою ее пораженные, воздвигли в честь ее храм сей и поставили образ ее пред алтарем, на коем курится непрестанная жертва. На стенах изображены все торжества сея богини, смертные, герои, боги и вся природа, подвластная ее владычеству; стыд изгнан от сих изображений; красота непокровенная являлася тамо, а изнутри храма исходил нежный глас, изъявляющий воздыхания и восхищения любовников. Далука прежде брачного союза приведена была в сие место тайным сердца своего смущением. Приступя ко алтарю, устремила она взор свой на образ Венеры, и когда весь храм исполнен был курением жертвы, приносимыя трепещущею ее рукою, тогда она сии слова вещала: «О ты, которую все смертные обожают и которая едина велит им познавати счастие прямое, разгони мрак, объемлющий жизнь мою; непрестанно страждущее сердце мое воздыхает; может быть, оно любити хощет. Богиня! подай мне во браке моем обрести любовь, с долгом моим согласную, да с меньшим отвращением заключу я брачные узы».

Когда непорочное сердце ее приносит о браке моление Венере, тогда сладострастный дух, под образом младенца, летает окрест богини, держа в единой руке образ юноши, как бы самими начертанный грациями; крылатый Купидон снисходит на алтарь и образ сей Далуке представляет. Она отвращает взор свой от богини и устремляет оный на сие прелестное изображение; вдруг неизвестный огнь возгорается в сердце ее и по всем членам ее распространяется. Как баснию представленный Нарцисс, в воде себя узрев, желает с сим преходящим изображением соединитися, так Далука образ сей очами пожирает. В то самое время любовь впечатлевает оный в сердце ее неистребимыми чертами. С того часа божество сие казалось ей приносити непрестанно пред нея сии черты, и когда принужденные должностию уста ее клялися любити супруга, тогда все ее клятвы к сему единому образу стремились.

Достигая до жилища Пентефриевых рабов, чудится она, внимая прелестному некоему гласу, приближается к оному и видит издали пастухов и пастушек, цветами украшенных и соединяющих с лирою песни свои. «Неужели, — вещает она, — неужели зрю я тех невольников, которых жестокостию поражен был слух мой и которых судьбину облегчити я хотела? Увы! они стократно блаженнее меня; сердца свои предают они единым склонностям природы, и, став один другим благополучны, в любви своей себя они не принуждают!» Сие вещая, на них она взирает, проливает слезы и скоро потом, воздыхая, удаляется оттуда.

Пред очами своими видит она темную и уединенную рощу; надеясь тамо обрести более спокойства, стопы своя она туда направляет. Предавшись стремлению своих мыслей, вступает она в средину тоя рощи, как вдруг представляется взору ее сень, украшенная благоуханными цветами; при входе в оную сидел юноша, красоты пречудныя; сей был Иосиф, белые власы его касалися до самого дерна, он стенал и очи свои устремил горестно на небо; вокруг его бродило стадо. Узрев его, Далука пораженна стала сильнейшим удивлением; она видит в сем юноше все черты представленного ей образа в Венерином храме. Внезапное смущение колеблет ее чувства; трепещет ее сердце; весь огнь, излиянный в ее жилы любви богом, возобновляется, и пламень сей ее объемлет. Пребыв неподвижна, взирает она долго на Иосифа; чем более зрит его, тем паче смущается; воспламененное око ее не может от него удалиться, и она ощущает себя как бы окованну в сем жилище.

В сей вечер Иосиф, не хотя торжествовать с прочими прибытия жены Пентефриевой, остался в своем уединении; тщетно друзья его привлекали его отерти слезы своя и глас свой соединити с их пением; не могли они разгнать его печали. У ног его лежала лира, принесенная в сень сию Итобалом. Иосиф устремляет на нее очи свои и приемлет ее в руки. Скоро воспел он сии плачевные слова, провождая оные гласом лиры:

«Желают видети меня цветами увенчанна, веселую песнь воспевающа и приятно играюща на лире!.. Увы! сей радостный глас для несчастного ли создан?.. Эхо, окружающее место моего рождения, ты прежде оному внимало, ты прежде оное любило повторяти!.. На сих брегах отдаленных, что мне воспети должно? Прославлю ль я приятности любви и сыновнюю горячность? Дражайшие и священные имена! вы токмо скорбь мою обновляете!.. Восхвалить ли мне прелести природы, сию рощу, сии цветы, сии источники, лишенные для меня всех своих приятностей и не видящие более моего благополучия?.. А ты, о высшее существо, владеющее миром, коему иногда дерзал я посвящати глас молитвенный, могу ли я в несчастии моем воспеть тебе песнь достойную?.. Лира! ныне ты безгласна пребудешь или единые токмо изобразишь стенания... Сей глас до гроба моего не пременится... Теките, слезы мои, помогайте, если можно, терзаемому сердцу... Почто не могу я в сей час последнюю принести жалобу, последние пролити слезы!..»

Хощет продолжати играние, но струны, слезами омоченные, не отдают более звону, ослабел глас его, и рука, подражающая непрерывно течению его чувствия, не ходит более по лире. Сим приятным и пленяющим гласом, сею песнию, всю скорбь души его изъявляющею, сими стенаниями и сим молчанием, еще папе выражающим, возмущенная Далука не может удержати слез своих; птицы стали неподвижны, и стада, окрест сени бродившие, остановляются и кажутся быти пораженными. Подобно как в лесу несчастный соловей, видя свою возлюбленную мертву, долгое время стенает втайне, и плачевнейший глас его не довольно печаль его изобразити может; но когда прерывает он наконец свое молчание, тогда первая песнь его бывает толь плачевна, что возмущенные тем птицы прерывают свои гласы, и если между ими несчастная любовница смятенный полет свой в лес направляет, то сама она престает произносить жалобную песнь свою и оставляет ему изображати собственную скорбь свою.

Далука продолжала взирати на Иосифа; она готова была приступити к нему и вопросити о причине слез его, но некое тайное смущение ее удерживает, и, доколе она пребывает нерешима, он удаляется. Прибыв в уединенное свое жилище, чает она еще его видети, чает пение его слышати; нощь не может разгнати сии мечтания, и если сон затворяет на единую минуту ее очи, прелестное видение паки оные ей возвращает.

Наутро вопрошает она, кто сей юный пастырь, удаляющийся в средину леса проливати слезы? Ответствуют ей, что он раб Пентефрия; хвалят ей красоту его, приятность и добродетели; повествуют ей о том, что мог он преклонить к себе живущих с ним лютейших невольников и самого неутолимого Бутофиса; что с ним блаженство вселилось между пастырей, но что, распространяя оное окрест себя, один он им не наслаждается и в мрачную тоску себя повергает; что ни одна пастушка не могла пленити его сердца и что самые возлюбленные ему други не могли из него извлещи его таинства.