Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Она подняла на меня заплаканные, с зеленоватым отливом глаза и сказала серьезно:

— Ты больше никогда об этом не говори, иначе мы станем врагами навеки!

— Не буду, факт! — согласился я. — Гадом буду, если скажу!

— Ну хорошо, — успокоенно сказала Надя. — Давай пойдем вместе на огород, надо морковку полоть. Ты мне поможешь.

На огороде было много грядок, были и ягодные кусты, а подальше, у покосившейся изгороди, стояло несколько яблонь.

— Вот эту грядку будем сначала полоть, — начальственно сказала Надя. — Только ты морковку не выпалывай.

Когда я жил в рамушевском детдоме, там мне приходилось полоть, но редко: грядок было мало, а ребят много. И к тому же я недолго был в том детдоме — я из него тоже сбежал, там были слишком строгие порядки. Поэтому большой огородной практики у меня не было, и теперь мне приходилось туго. А Надя полола легко, споро. Но вот и она устала.

— Знаешь, — сказала она, — я полоть не люблю. Но никто за человека полоть не будет, вот я и полю. А когда-нибудь придумают такую машину, чтоб она ехала по грядкам и полола.

— Как же это, машина будет разбирать — где морковка, а где нет, — усомнился я. — Что, у ней глаза будут, что ли?

— Ну, уж как-нибудь там придумают, — уклончиво ответила Надя. — Трактора вот придумали! Я со школьной экскурсией в совхозе была, видела настоящий американский трактор.

Мы сели на серую скамеечку возле копанки. От зацветающей воды пахло тиной, легкие жучки-водомеры скользили по шлифованной поверхности. За кустами смородины, за забором, в просветы между яблонями виднелось холмистое пустое поле, покрытое бурой, не по времени выгоревшей травой; там паслись две лошади, и по их неловким, хромающим прыжкам было понятно, что они стреножены. Над полем, над холмами прозрачными волнами клубился зной, и дальняя-дальняя стена леса дрожала и качалась в этом мареве, как густой тростник на берегу моря. Мне что-то смутно начало припоминаться; неясные воспоминания, легкие, светлые, неуловимые, как прозрачные волны этого зноя, заколыхались в моей памяти. Вспомнилась мне дорога, упирающаяся в море, дюны, поросшие редкой травой, белая дверь с рифлеными полупрозрачными стеклами, и запах суррогатного кофе с ванилином, и то ощущение радости и свежести, которое бывало по утрам, когда будила мать. И все это теперь, через года, пробилось ко мне, и я вдруг почувствовал себя беспричинно счастливым, и мне показалось, что все теперь на свете хорошо и так и будет всегда.

— Что это ты? — сказала вдруг Надя, поглядев на меня.

— Как «что»? — спросил я ее.

— Да так. Это я просто так спросила.

— А у тебя божья коровка по плечу ползет, — сказал я.

— Ну и пусть. Мама говорит, что это к счастью. Идем, я тебе яблони покажу.

Она легким шагом пошла по тропке.

— Вот это боровинка, — сказала она, подходя к яблоне. — А вот антоновка. А это тоже антоновка, только она старая. Вот когда будем яблоки собирать — ты по вкусу узнаешь.

— Ничего я не узнаю, — возразил я. — Твоя мамаша до этого меня выгонит — вот и вся антоновка.

— Нет, не выгонит. Ей тебя вчера очень жалко стало, ведь она все из окна видела, из ликбеза. Только мне она не велела об этом с тобой разговаривать: не бередь его, говорит.

— А в УОНО она про меня не слегавит, что я беспризорник?

— Что за глупое слово «слегавит»! Это так только воры говорят. А ты ж сам сказал, что не вор. И почему это ты так УОНО боишься?

— Меня теперь могут в дефективный детдом отправить — вот и боюсь, — ответил я. — Я уже из пяти детдомов сбежал.

Надя внимательно и удивленно посмотрела на меня.

— А почему это ты так бегаешь?

— Так уж, сам не знаю. Каждый раз так получается, что бегу.

— Тебя там обижали? — с сочувствием спросила она.

— Пусть кто попробует! — ответил я. — Нигде меня не обижали. Просто я родился в феврале, на звериную пасху, а кто в такой день родится, тот всю жизнь на месте не сидит.

— Какие ты глупости говоришь! — сказала Надя. — Никакой такой звериной пасхи нет.

— По-твоему так, а другие говорят не так. Только ты молчи о том, что я сказал. Этого никто не должен знать.

— Я тебе тоже один секрет скажу, хочешь? — Надя пристально поглядела на меня и, взяв за руку, повела к какой-то полукруглой грядке, что была вскопана за яблонями, у самой изгороди. Из грядки торчали тонкие невзрачные стебли.

— Вот видишь? — спросила Надя.

— Ну грядка, — ответил я. — Подумаешь...

— И не грядка, а клумба, — обиженно поправила меня Надя. — Я здесь цветы посадила, и никто не знает. Я семена в городе достала. Это будут очень даже красивые цветы, и, как они расцветут, я их срежу и Нине Петровне подарю. Она обрадуется!

— Ну уж, обрадуется!

— Какой ты! — с укоризной сказала Надя. — Неужели ты не понимаешь!

— И понимать не хочу, — из упрямства возразил я.

— Ты вообще бесчувственный. У тебя товарищ вот умер, а ты и не интересуешься.

— Что ж я интересоваться буду, раз он помер. Я ничего уж не сделаю.

— Все равно, надо хоть посочувствовать, в больницу сходить. Его, наверное, сегодня уж похоронят.

— Ничего я тут не сделаю, — повторил я. — А в больнице меня зашухерить могут. Отведут в милицию, а потом в дефективный дом в два счета.

— «Зашухерить», — презрительно передразнила Надя. — Все у тебя слова какие-то поганые. Сказал бы по-человечески — поймают или там заметят... И сам ты, видно, трус, и связываться с тобой не хочу.

Надув губы, она резко отвернулась, и волосы ее сверкнули на солнце.

Она ушла в дом, а я пошел к копанке и присел на скамейку. Мне было обидно, что меня обозвали трусом.

«Нет, я не трус, — размышлял я. — Правда, я боюсь покойников, привидений и милиции, — но кто их не боится?»

— Иди обедать! — крикнула из окна Надя. — Нечего там сидеть и думать что-то!

Это была девчонка вспыльчивая, но отходчивая.

Так поселился я в доме сапожниковой Агриппины. Фамилия ее была Ершова, но, как это водится в маленьких городках, все ее звали по профессии мужа. Тот умер года два тому назад, но в комнатах еще пахло сапожным варом и кое-где валялись колодки и те четырехугольные деревянные гвоздики, которыми пользуются сапожники. Когда к Агриппине забегали соседки за солью или за какой-либо хозяйственной мелочью, они всегда поминали сапожника добрым словом, особенно напирая на то, что он был непьющий, и соболезновали вдове. Но та не любила этих разговоров. Часто она обрывала словоохотливую соседку:

— Ну хватит языком-то чесать, расквакалась, что жаба перед дождем! — А то отпускала и покрепче словечки.

Я долго был уверен, что она не любила покойного мужа, но раз, вбежав в комнату, увидал, что она в слезах, с доброй и беспомощной улыбкой смотрит на его фотографию на стене, и я понял, что был не прав.

Агриппина целыми днями пропадала в городке — она поденно нанималась стирать белье, мыла полы; успевала работать и в своем огороде; мы с Надей всегда помогали ей. Характер у Агриппины был неровный. «У меня нрав отрывистый, — говорила она о себе, — моя бабушка сербиянкой была!»