Собрание сочинений в двух томах. Том I

Сегодня, более чем через пятьдесят лет после окончания второй мировой войны, вдруг сделался актуальным вопрос о том, что еврейский народ должен вернуть себе все те материальные ценности, которые были украдены у него во время войны, — ценности, ради которых во многих странах столь радостно убивали евреев и отказ от которых означал внутреннее признание справедливости этого массового грабежа. Но у нас украли не только материальные ценности. Духовные и интеллектуальные ценности целой погибшей цивилизации были преданы истреблению, поруганию и издевательству. Слишком долго мы сами внутренне соглашались с утверждением о том, что евреи были слишком активны в культурной и общественной жизни европейских стран. Кнут презирал это утверждение, боролся с ним и активно утверждал величие еврейского духа и еврейского гения.

Хочется подчеркнуть и еще одно обстоятельство. Кнут — французский публицист, и он не устает разоблачать всю низость французского антисемитизма и, особенно, его интеллектуальных покровителей. Для него презренным и низким был сам факт спекуляции этих торговцев ненавистью, вроде Селина, Бразийяка, Даркье или Дриё де ла Рошелля, на своей принадлежности к так называемой «интеллектуальной элите». Во Франции особенно некоторые интеллектуалы, в том числе и евреи, пытались отделить, например, Селина-писателя от Селина-погромщика. Довид Кнут с презрением отворачивается от этого кокетства с псевдоэлитой и от отравленных плодов антисемитского художественного воображения. Не мешало бы теперь снова обрести этот моральный и интеллектуальный компас и разобраться в подлинной ценности разного рода антисемитских писаний, отравивших источники духа и мысли в XX веке. Замечу в скобках, что в случае русской культуры неплохо было бы применить этот компас, например, к послереволюционной публицистике А. Блока или философии А. Лосева. Но вернемся к Кнуту и «Affirmation».

Следы кнутовской редакторской деятельности особенно проявляются во всем, что относится к России и русской культуре. Этих упоминаний не так уж много в этой французской еврейской газете, занятой несравненно более актуальными тогда проблемами судеб европейского еврейства, но они есть, и они весьма характерны. В № 10 «Affirmation» от 17 марта помещена редакционная заметка, в которой журнал поздравляет с 80-летнем П. Н. Милюкова, «главу русских либералов и стойкого друга еврейского народа». В № 23 от 23 июня помещено сообщение о смерти «г-на Ладисласа Ходасевич, крупнейшего русского поэта, жившего в эмиграции». В том же номере, где было опубликовано поздравление П. Н. Милюкову, мы находим другие материалы, связанные на этот раз не с русской эмиграцией, а с Советским Союзом. Эти материалы посвящены еврейской жизни в СССР и крайне показательны для общей позиции газеты. Прежде всего, пожалуй, единственный раз за все время ее издания в ней помещено прямое сообщение из Москвы. Но какого сорта это сообщение? В нем говорится о массовых арестах еврейских коммунистов, членов уже ликвидированных к тому времени евсекций, об арестах деятелей еврейской культуры и о подавлении культуры на языке идиш в провинции. Сообщается, в частности, о смерти в тюрьме главного редактора еврейского издательства «Дер Эмес» А. Хазина, о смерти в тюрьме видных деятелей еврейской секции М. Литвакова и его жены Э. Фрумкиной. Завершается это сообщение неутешительным выводом о том, что Советский Союз, кажется, переходит, следуя гитлеровской Германии, на рельсы антисемитизма.

Любопытные сведения сообщает Ю. Бруцкус, известный в период начала НЭПа редактор закрытого по приказу Ленина журнала «Экономист», работавший после эмиграции в правлении еврейской просветительской организации ОРТ. Ю. Бруцкус в своей статье в «Affirmation» сообщает, что в ноябре 1917 года сэр Джордж Бьюкэнан, тогдашний посол Его Британского Величества в Петрограде, вызвал к себе представителей еврейской общины, среди которых был и сам Бруцкус, и ознакомил их с только что поступившей в посольство телеграммой из Форейн Оффис, где сообщалось о предстоящем обнародовании письма лорда Бальфура, главы Форейн Оффис, лорду Ротшильду о том, что британское правительство избрало в качестве цели своей политики в только что освобожденной британскими войсками Палестине создание еврейского национального дома. Самое замечательное в этой беседе заключалось в том, что лорд Бьюкэнан высказал руководителям организованного петроградского еврейства настоятельную просьбу британского правительства всячески способствовать реализации этих целей, во-первых, путем активной работы по поощрению военных усилий России и русской армии, а во-вторых, путем мобилизации русского еврейства для скорейшего переселения в Палестину, которую им предстоит заселять, строить и развивать. Ю. Бруцкус приводит эти свои воспоминания для того, чтобы показать, как далеко ушла политика Англии от своих первоначальных целей и идеалов.

В предпоследнем, № 28 «Affirmation» за 25 августа известный французский еврейский писатель и общественный деятель Арнольд Мандель опубликовал пламенную статью против советско-германского пакта о ненападении как принципиально антисемитской акции. Мандель писал среди прочего, что, вступив в союз с гитлеровской Германией, Советский Союз обрек свое еврейское население на ту же судьбу, что постигла и немецких евреев. Это, однако, не спасет Советский Союз от захватнической политики немцев.

Невозможно без ужаса и содрогания читать летопись еврейского страдания, развертывающуюся на страницах «Affirmation». Самое страшное состояло в том, что единственное место, где преследуемые евреи могли бы найти приют — Палестина, чье еврейское население было готово оказать немедленную помощь своим братьям, — само находилось в отчаянном положении. На страницах газеты разворачивается драма еврейского населения Палестины: ежедневные террористические акты со стороны арабских вооруженных банд, гибель невинных людей, запрет на еврейскую иммиграцию в Палестину, борьба за разрешение на въезд в Палестину еврейских беженцев из стран, оккупированных нацистами, и бесплодность этой борьбы. И наряду с этим — создание и укрепление новых еврейских поселений.

Общее впечатление от картины еврейской жизни в Европе и Палестине в 1939 году — это полная безнадежность. На фоне этой безнадежности становятся понятными попытки еврейства организоваться, в том числе и вооруженным путем, на борьбу за свое спасение — попытки, поистине героические и трагически обреченные на неудачу. Речь идет о создании в Европе «Национального Воинского Союза» («Иргун Цваи Леуми») и о первых актах еврейского контр-террора в Палестине. Надо сказать, что газета «Affirmation» совершенно объективно отражала политическую ситуацию, связанную с тогдашним еврейством — как в Палестине, так и за ее пределами. Однако сам факт публикации на ее страницах манифестов «Иргуна» свидетельствует о том, что Кнут, вообще говоря, совсем не некритически относившийся к идеологии и практике тогдашнего сионизма (его не привлекало казавшееся ему безнравственным и непрактичным безразличие сионистов к еврейской культуре диаспоры), чувствовал некоторую близость к тем еврейским юношам и девушкам, которые готовы были — вопреки «здравому смыслу» — поднять оружие против врагов еврейского народа.

1 сентября 1939 года началась вторая мировая война. Кнут сразу же мобилизовывается. История его участия в Сопротивлении сложна и, вероятно, обречена остаться неизвестной. В своей книге «Contribution а l’histoire de la Resistance Juive en France 1940–1944», изданной в 1947 году, Кнут ничего не пишет о своей роли в Сопротивлении. Вернее, пишет (довольно немного!), но не о себе, а о некоем «писателе Икс», который, в сущности, создал все движение Сопротивления и руководил им до 1942 года, когда вынужден был перейти границу в одну из соседних стран (на самом деле — в Швейцарию), после того как его товарищи приказали ему скрыться из-за того, что гестапо напало на его след. Из писем Довида Кнута военного периода мы узнаeм, что и он, и его семья (жена Ариадна-Сарра и ее дети) уцелели, что его мысли были заняты семьей и что в какой-то момент он был вынужден их оставить. Мы узнаём также, что Кнут пережил и личную драму, связанную с его женой, и что его отношения с приемными дочерьми были довольно неровными. И все это в разгар самой страшной катастрофы, которая постигла еврейский народ и которая поминутно угрожала и самому Кнуту! Разумеется, что ничего о собственно подпольной деятельности Кнута мы из этих писем не узнаем. Но мы знаем, что в то время, когда Кнут сидел в Швейцарии и переживал действительный или мнимый уход от него Ариадны, она вела активную подпольную работу, скорее всего, по спасению попавших на занятую немцами территорию союзных летчиков, сбитых немцами, — занималась их переправкой в Испанию. Как пишет Кнут в одном из своих писем, об этой ее деятельности знали немногие, поэтому сразу после гибели Ариадны ее роль не была по достоинству оценена. Уже после освобождения Франции она была посмертно награждена Военным Крестом с Серебряной Звездой, чуть позднее — медалью Сопротивления, и в довершении признания ее боевых заслуг — в Тулузе ей воздвигнут памятник.

После освобождения Франции Кнут возвращается из Швейцарии в Париж. Здесь начинается последний этап его жизни и деятельности. Из его писем к Е. Киршнер мы узнаем о глубоком личном и духовном кризисе, постигшем поэта. Героическая гибель Ариадны глубоко его затронула, но как-то так, что еще более подчеркнула его собственный кризис. Места в новой Франции он себе не нашел — вероятнее всего, из-за проблем, связанных с его отношениями с Ариадной во время Сопротивления. Стать французским литератором и французским общественным деятелем он не смог и не захотел. Слишком сильно его тянуло в Израиль, куда стремилась его приемная дочь Бетти, где уже находился сын Ариадны Эли.

Когда Кнут в конце концов переезжает в Палестину, здоровье покидает его, а вместе со здоровьем — и эпоха. Та эпоха, в которой он жил, творил и которая питала его — эпоха межвоенной Европы, — исчезла, сгорев в пожаре войны и Катастрофы.

Самое замечательное — это то глубокое чувство к Израилю, которое питает уже больной Кнут. Он пытается стать активным участником литературной жизни, но силы оставляют его. Сборник «Избранных стихов» 1949 года и разбросанные по израильским газетам статьи, в которых он в основном обращается к воспоминаниям о Париже между двумя мировыми войнами, — вот все, что осталось от его литературной деятельности после войны.

Прах Кнута покоится в земле Израиля.

Голос Довида Кнута — горячий, напряженный, надорванный — услышан в свое время не был — ни теми, из чьих рядов он вышел, — русскими евреями, ни теми, среди кого он жил и за чье спасение боролся — евреями Франции, ни теми, к кому он вернулся в надежде начать новую жизнь — израильскими пионерами, слишком занятыми борьбой и созданием нации. Пришло время постараться вернуть этого человека из исторического забвения. Русское еврейство прошло в XX веке титанический и трагический путь. Самое ужасное — это то, что большинство тех, кто шел по этому пути, сгинуло навсегда, не оставив по себе и следа. Поэтому тем более драгоценна память о тех, кто успел сказать свое слово. Довид Кнут сказал его громко и честно, ни в чем не уронив своего достоинства человека, еврея, мужа, отца.

Д. Сегал

Материалы к биографии Д. Кнута

^{Портрет Д. Кнута работы Я. Шапиро (Тель-Авив, Музей изобразительных искусств)}

Жизненная судьба и литературное наследие крупнейшего русско-еврейского поэта XX века Довида Кнута фактически не изучены. В этом смысле он целиком разделяет участь своих сверстников — поэтов и писателей русского зарубежья, принадлежащих к поколению тех, кто оказался в эмиграции в юном возрасте и творчески оформился и возмужал уже на чужбине. Положение, при котором не только массовый читатель, но и научная аудитория знакомы с кнутовским художественным феноменом едва ли не понаслышке, породило стихию неточностей и легенд, вольных или невольных искажений — словом, установило диктат вымысла над фактами. Эмбриональное состояние современного кнутоведения (мы полагаем, что не за горами время, когда сам этот термин — кнутоведение, ныне холостой, наполнится определенным содержанием) касается практически всех аспектов, связанных с изучением личности, творчества и общественной деятельности Кнута-поэта, прозаика, публициста, основателя и редактора еврейской газеты «Affirmation» (на французском языке), одного из организаторов еврейского подполья во Франции в годы второй мировой войны, а в последний период жизни, уже в Израиле, еще мемуариста и очеркиста. Не говоря уже о полном отсутствии посвященных Кнуту исследований монографического типа, остром дефиците проблемных статей [2] и публикаций архивных материалов [3] , непроясненным остается даже такой элементарный вопрос, как правильное написание и огласовка его настоящей фамилии: причем Фихман в абсолютном большинстве случаев, включая энциклопедическую и справочную литературу, превалирует над подлинной Фиксман [4] . Эта непроясненность весьма симптоматична и показательна: несмотря на как будто бы достаточно представительную референцию имени Кнута в справочных изданиях [5] , монографиях о русской зарубежной литературе [6] и воспоминаниях [7] , поныне сохраняет свою актуальность замечание американского исследователя Г. Шапиро, одним из первых обратившегося к реконструкции кнутовской биографии: «…сведения о Довиде Кнуте не всегда точны, довольно скупы и крайне разрозненны» [8] .

2

Лишь относительно недавняя статья Ф. П. Федорова своеобразным оазисом нарушает однообразный пейзаж этой унылой научной пустыни, см: F. Fedorov. «Блаженный груз моих тысячелетий…» (О ветхозаветных первоосновах лирики Довида Кнута). IN: Jews and Slavs. Vol. 2. Jerusalem, 1994, c. 179–192.

3

См.: Гавриэль Шапиро. Десять писем Довида Кнута. IN: Cahiers du Monde russe et sovietique. XXVII (2), avr.-juin 1986, p. 191–208; Ruth Rischin. Toward the Biography of a Period and a Poet: Letters of Dovid Knout 1941–1949. IN: Stanford Slavic Studies. Vol. 4:2. Literature, Culture and Society in the Modern Age. In Honor of Joseph Frank. Part II. Stanford, 1992, p. 348–393 (ко второй работе см. рецензию В. Хазанав журнале «Новое литературное обозрение», № 14, 1995, с. 358–361).

4

См.: Глеб Струве. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. 2-е изд., испр. и доп. Paris, 1984, с. 406 (здесь же ошибочно указан год смерти поэта: 1965; обе ошибки исправлены в «Кратком биографическом словаре русского зарубежья», приложенном к недавно вышедшему 3-му, испр. и доп. изданию этой книги, с. 321, — авторы: Р. И. Вильданова, В. Б. Кудрявцев, К. Ю. Лаппо-Данилевский); Bibliography of Russian Emigre Literature 1918–1968. Comp. by Ludmila A.Foster. Vol. 1. Boston, 1970, р. 627; Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Русский Берлин. 1921–1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris, 1983, с. 315; L’Emigration Russe. Revues et recueils, 1920–1980. Index General des Articles. Paris, 1988, p. 250 (здесь же допущена еще одна неточность: настоящее имя поэта не Довид, а Давид); Краткая Еврейская Энциклопедия. Т. 4. Иерусалим, 1988, с. 397; Яков Цигельман. Здравствуйте, Довид Кнут! IN: Евреи в культуре Русского Зарубежья: Сборник статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып.1. Иерусалим, 1992, с. 72; А. Д. Алексеев. Литература русского зарубежья: Книги 1917–1940: Материалы к библиографии. Спб., 1993, с. 86, 197; Зинаида Гиппиус. Год войны (1939): Дневник. IN: Наше наследие, № 28, 1993, с. 65 (автор коммент. А. Морозов); Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: В 2 т. Т. 2. М., 1994, с. 662 (здесь же . неверное написание имени: Давид вместо Довид); Вернуться в Россию — стихами… 200 поэтов эмиграции. Антология. /Сост., авт. предисл., коммент. и биограф. сведений В. Крейд. М., 1995, с. 630; Михаил Долинский, Игорь Шайтанов. Века блужданий. IN: Арион: Журнал поэзии, 1995, № 1, с. 41; Русское зарубежье. Хрестоматия по литературе. Пермь, 1995, с. 349 (здесь же ошибочно указан 1917 год как время начала кнутовской эмиграции); Анатолий Кудрявицкий. «…Не расплескав любви, смирения и жажды». IN: Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 53 (автор справедливо поднимает саму эту проблему — правильного написания фамилии, но склоняется к Фихману); Андрей Рогачевский. Борис Элькин и его оксфордский архив. IN: Евреи в культуре Русского Зарубежья. Т. 5, 1996, с. 241; В. Ф. Ходасевич. Собр. соч. в 4 т. Т. 4. М., 1997, с. 690, 724 (коммент. И. П. Андреевой, Н. А. Богомолова, И. А. Бочаровой).

Допуская возможность и отчасти даже вероятность переделки Кнутом или кем-то из его родственников в старшем поколении собственной фамилии (аутентичность еврейской фамилии Фихман против Фиксман и в самом деле выглядит более предпочтительной), нельзя, однако же, не считаться с тем, как именовал себя сам Кнут, для которого, кроме Фиксман, не существовало никаких других вариантов. Этот факт, помимо документальных свидетельств, удостоверен еще и поэтически: стихотворением А. Гингера «Акростих» (1920, сб. «Свора верных». Париж, 1922, с. 14), заглавные буквы стихов которого складываются в посвящение ПОЭТУ ФИКСМАНУ:

Прилежный стих разделен и согласен, Отрадно ладен многогласый хор. Эпитет строгий выбран, смел и ясен, Терцинный возглас соразмерно скор. Укромный вздох, в улете уловимый, Фанфарный гром и дрожь огромных гор, Измены смех, и стон любви гонимой, Колосьев зыбких шепот золотой — Слетятся звуки в рой неисчислимый. Мгновенный зов, невинный и простой; Аскета псалм, в восторге онемелый… Найди закон, всем звонам дай устой, Устрой слова и ряд сложи умелый.

См. также дневниковую запись Б. Поплавского (19.7.1921): «Рисовал Фиксмана…» (Б. Ю. Поплавский. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма. /Сост. и коммент. А. Богословского и Е. Менегальдо. М., 1996, с. 132).

5

См., напр.: Handbook of Russian Literature. Ed. V. Terras. N.Y., 1985, p. 228–229; Wolfgang Kasack. Lexikon der russischen literatur des 20. Jahrbunderts. Munchen, 1992, s. 548–550 (первое издание — 1976), то же на английском языке: Wolfgang Kasack. Dictionary of Russian Literature Since 1917. Columbia Univ. Press. N.Y., 1988, p. 180–181, то же на русском языке: Вольфганг Казак. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. London, 1988, с. 365–367.

6

Глеб Струве. Ibid., с. 343–344; T. Pachmuss, ed. A Russian Cultural Revival. A Critical Anthology of Emigre Literature before 1939. Knoxville, Univ, of Tennessee Press, 1981, p. 369–373, и др.

7

Андрей Седых. Далекие, близкие. 2-е изд. N.Y., 1962, с. 260–265; Н. Н. Берберова. Курсив мой: Автобография. М., 1996 (страницы — по указателю); Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980, с. 125–129; Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк, 1987, с. 222–226, и др.

8

Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 191.