Собрание сочинений в двух томах. Том I
Шрифт:
Возвращение Кнута в послевоенную Францию было суровым испытанием памяти. Его послевоенный быт во многом помогают понять письма к Р. С. Чеквер, опубликованные американским исследователем Рут Ришиной [76] , а также письма к Е. Киршнер, которые печатаются в настоящем издании. Как рассказывает его последняя жена, после войны Кнут всерьез собирался ехать в Америку делать кино. Это был, скорее всего, жест отчаяния или минутная прихоть: трудно поверить, чтобы взвешенно-трезвый и педантично-ответственный в практических делах, он мог возлагать какие-либо надежды на столь авантюрный проект — английского языка он не знал вовсе, да и познания в кино были дилетантские [77] . Несмотря на владевшее им подавленное состояние и творческую опустошенность, нельзя сказать, чтобы Кнут в эти годы морально сдался. Другое дело, что его обостренное чувство трагизма давало внятное представление о невозможности, после пережитой евреями Катастрофы, гуманистического существования по старым нравственным заповедям.
76
Ruth Rischin. Ibid., р. 364–393. Литературный псевдоним: Ирина Яссен; в историю эмигрантской литературы вошла скорее не как автор довольно посредственных стихов, а как меценат, финансировавший (благодаря состоятельному мужу) парижское издательство «Рифма», в котором увидели свет многие книги русских поэтов-эмигрантов, см.: Н. В. Резникова. Огненная память: Воспоминания о Алексее Ремизове. Berkeley, 1980, с. 102; Кирилл Померанцев. Сквозь смерть: Воспоминания. London, 1986, с. 77 (в 1949–1959 гг. председателем редколлегии «Рифмы» был поэт, литературный и художественный критик, искусствовед и издатель, в прошлом основатель и редактор
77
Ср. в письме к Р. С. Чеквер от 24 февраля 1946 г.: «Ю. Д. Бруцкус <см. о нем во вступительной статье Д. Сегала> … уговаривал меня поехать в Америку, уверяя, что отлично прокормлюсь литературой. Боюсь, что это его… девичьи мечты» (цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 384). Как рассказывает Е. Киршнер, выражение «девичьи мечты» было одним из излюбленных у Кнута.
И после войны Кнут ведет жизнь писателя, пусть и не столь творчески активную и энергичную, как раньше. Известно, например, что он принимал участие в поэтическом вечере, проходившем в апреле 1946 года в «Обществе русской интеллигенции» и описанном небеспристрастным представителем «другого берега», советским журналистом Ю. Жуковым, оказавшимся в это время в Париже [78] :
«Потом читает свои стихи молодой поэт Давид <так в тексте> Кнут. Тот же заупокойный тон, та же тематика — безверие, которые страшат поэта, горькая дума о стихах, которые, как ему кажется, никому не нужны, неизбывная тоска, отсутствие уверенности в себе. И вдруг неожиданная скрипучая реплика Бунина:
78
Юрий Жуков. На Западе после войны (Записки корреспондента). IN: Октябрь, 1947, № 10, с. 127.
— Послушайте! У вас кто-то там опускает лицо, разве можно опускать лицо?
Его коробит, что люди забывают русский язык. А поэт читает и читает:
Унылый скарб людской — дома и гробы, Тысячелетний груз тоски и злобы [79] … Все истлеет, порвется крепчайшая нить, Пыль уляжется над всем и над всеми…» [80]В мае 1949 г. Кнут издает свою итоговую книгу «Избранные стихи». Ее появление во время полного поэтического молчания столь вызывающе нелогично, что, помимо естественного и объяснимого ностальгического жеста, позволяет подозревать автора в нарочитой демонстративности отчаяния. Природа последнего, думается, более чем прозрачна: с большой или меньшей степенью откровенности Кнут мог констатировать свой творческий кризис, но едва ли ему было дано свыкнуться с мыслью, что отныне его поэтическая деятельность целиком принадлежит прошлому. Стоило ли тогда, возникает вопрос, лезть из кожи вон и издавать сборник стихов, вкус к которым был им будто бы потерян навсегда [81] . Если к тому же принять в расчет, что писатель, задумавший издать в послевоенной Франции книгу на русском языке, обрекал себя на практически непреодолимые финансовые трудности, станет понятным, что Кнутом владело нечто сверх вполне объяснимого авторского тщеславия или естественного желания увидеть свою итоговую поэтическую книгу. Ведь столь поразившее автора одной из первых статей о нем [82] высокохудожественное оформление сборника стихов 1949 года на самом-то деле шло вовсе не от хорошей жизни и диктовалось скорее полной безысходностью положения: достать денег на издание было решительно неоткуда, единственным выходом оставалось объявить предварительную подписку. В результате этого львиная доля тиража оказалась пронумерованной, как бы в прямом смысле подарочно-именной [83] . Есть поэтому основание думать, что и в это, во всех смыслах трудное для Кнута время, им продолжал исподволь владеть никуда не исчезнувший и ни во что иное, кроме тревоги и отчаяния, не трансформировавшийся зуд стихотворства, хотя поэтическая немота и остается, разумеется, непреложным фактом его тогдашнего духовного бытия и душевного состояния [84] .
79
У Кнута в стихотворении «Цфат» («Из цикла ‘Прародина’»): «…Убогий скарб людской: дома и гробы, Тысячелетний груз и дребедень Бессильной веры, непосильной злобы…»
80
У Кнута в стихотворении «Метулла» (из того же цикла, что и предыдущее стихотворение): «Все истлеет. Порвется крепчайшая нить, ляжет пыль надо всем и над всеми…»
81
В письме А. Гингеру из Израиля (5.11.1948), который он посетил осенью 1948 г. (см. далее), Кнут выражает признаки нетерпения по поводу издания книги «Избранные стихи» (Гингер вычитывал и правил корректуру): «Горестно удивлен, что ты мне ничего не писал о книге. Что с нею? Начали ли ее печатать?
Ты мне окажешь необычайную услугу, взявшись серьезно за дело» (полностью письмо приведено в т.2).
82
См.: Яков Цигельман. Ibid., с. 57–59 (впервые напечатана в жур. «22» [Тель-Авив], 1978, № 2).
83
С просьбой «найти двух-трех подписчиков» на книгу Кнут обращается, например к Р. С. Чеквер (письмо от 22 апреля 1949 г.), см.: Ruth Rischin. Ibid., р. 393. Безусловно, не весь тираж был подписным, имелись и свободные экземпляры. Об их распространении Кнут сообщает в письме А. Гингеру, датированном 12 августа 1949 г. Известно несколько кнутовских дедикаций на «Избранных стихах»: «Ивану Алексеевичу Бунину с почтительной любовью от Довида Кнута. Париж, июнь, 49», «Вере Александровне Александровой с читательской благодарностью и искренним уважением. Довид Кнут. Париж, июнь, 49», «Поэтессе Лие Гольдберг с дружеским чувством. Дов. Кнут. Ноябрь, 49», «Абраму Леву — на добрую память от автора. Д. К. Тель-Авив, ноябрь, 51».
84
Косвенное подтверждение этого соображения можно увидеть в рецензии А. Бахраха на семерых поэтов, среди которых «Избранные стихи» Кнута воспринимаются как явление «нынешней», а не «бывшей» поэзии: «Оглядываясь на пройденный путь, Кнут переиздает то, о чем надлежит, по его мнению, напомнить, отбирает то, что может укрепить его славу. Для своего сборника он собрал плоды своей двадцатипятилетней работы, и хронологическая последовательность раскрывает не только этапы его развития, рост его мастерства, но и определяет его поэтическую физиономию и его положение в современной русской поэзии» (Александр Бахрах. Семеро в поисках своего «я». IN: Новоселье, 1950, № 42–44, с. 215). Об интересе Кнута к этой рецензии см. в его письме А.Гингеру от 6 октября 1950 г. (напечатано в т.2).
Подводящая какой-то важный жизненный итог, который позволял стереоскопически увидеть себя в прошлом, книга «Избранные стихи», увы, не облегчала вступления в будущее. На протяжении нескольких последних лет этим будущим, уже не смутным, а относительно представимым, была для Кнута Палестина, которая манила и отталкивала одновременно. Почему манила — объяснять, вероятно, не нужно, что же касается то и дело посещавших его сомнений и страхов, то он многократно объяснял их в письмах к Е. Киршнер [85] .
85
В одном из них, датированном 25 марта 1945 г., он в частности пишет: «По поводу Эрец: на днях туда идет пароход и увезет детей. Я мог бы, без особых затруднений, уехать с ними. По зрелом размышлении я решил остаться на месте: слишком велик риск, что в Эрец мне придется жить на общественную благотворительность — этого я не хочу. Как ты, вероятно, помнишь, я не знаю ни иврита, ни английского. Что будет делать в Палестине глухонемой писатель?»
Летом 1946 г. он становится редактором журнала «Le Monde Juif» («Еврейский мир»), который через некоторое время превратился в «Bulletin du Centre de Documentation Juive Contemporaine» («Бюллетень Центра Документации Современного Еврейства»). Под эгидой Центра увидела свет его книга о Еврейском Резистансе.
В 1947 г. Кнут перевел на французский язык (вероятно, по подстрочнику с английского) пьесу Макса Цвейга «Тель-Хай» [86] для молодежного еврейско-французского театра. В период работы над спектаклем он знакомится с молодой актрисой Виргинией Шаровской, ставшей в скором времени Лией Кнут, его последней женой. Осенью 1948 г. они отправляются в недавно образовавшееся государство Израиль [87] . Останавливаются в Тверии, расположенной вблизи озера Киннерет. Здесь,
посреди поистине библейской природы, рядом с любимым человеком, Кнуту дано было вновь испытать состояние тихой творческой радости. 24 ноября 1948 г. он пишет Еве Киршнер в Тель-Авив: «Как тут хорошо, Евочка, какое невообразимое спокойствие. Un calme tonique, vivifiant. Захотелось сесть работать, как еще нигде не хотелось в Израиле».86
Тель-Хай в переводе с иврита
87
Францию Кнуты покинули не позднее 16 сентября: этим числом датирована открытка, отправленная А. Гингеру из Венеции (ее содержание приведено в т. 2).
Обратно в Париж они вернулись не позднее 22 декабря 1948 г. (см. письмо Кнута Е. Киршнер, датированное этим днем). Перенеся, как он пишет А. Гингеру, «легкое воспаление легкого», Кнут активно берется за издание книги «Избранные стихи».
Менее чем через год, в сентябре 1949 г., Кнуты навсегда оставляют Францию и поселяются в Израиле. 4 октября они получают израильское гражданство, а 27 ноября прибывают в киббуц Афиким, расположенный в центральной части Иорданской долины и знакомый Кнуту по прошлым посещениям страны — в 1937 и 1948 гг. [88] Поработав в нем полгода, он отправляется с Лией в город Кирьят-Моцкин (севернее Хайфы), где они обучаются в ульпане (центр по изучению еврейского языка и еврейской культуры) ивриту [89] . После его окончания Кнуты переезжают в Тель-Авив: Лию, в короткий срок овладевшую ивритом, принимают на работу в Камерный театр. Семья снимает квартиру в Гив’атаиме, городе, примыкающем к Тель-Авиву, в квартале Бицарон, где селились в основном евреи из Восточной Европы, спасшиеся от Катастрофы [90] .
88
По рассказу Лии, в 1948 г. здесь состоялся поэтический концерт Кнута (большинство населения кибуцца в те годы составляли выходцы из России). Вероятно, уже тогда они вели переговоры о возможности поселиться в нем после окончательного переезда в Израиль, см. письмо к Е. Киршнер от 24 ноября 1948 г.
89
См. письма Кнута за 1950 г.: Е. Киршнер от 22 мая и 18 июня и А. Гингеру от 6 октября, напечатанные в т. 2.
90
Через несколько лет, в своем прощальном слове Кнуту, их сосед по кварталу, израильский литератор М. Дворжецкий, вспоминал о тех днях: «На вечере писателей и поэтов — новых репатриантов, уцелевших в Катастрофе: узников гетто, концлагерей, участников подполья, партизан, — на вечере, состоявшемся в скромном помещении, расположенном в районе вновь прибывших Бицарон, я в последний раз слушал его, читающего свои стихи. Как он завидовал тогда тем, кто уже мог творить на иврите. И как он в то же время радовался, что слушали его русские стихи, — чужой цветок на родной земле.
Я виделся с ним каждый день. Дверь его дома располагалась против моей, его палисадник смотрел на мой. Он двигался почти невидимый и неслышимый. Ступал вкрадчиво-осторожно, будто этими шагами погружался в память о былом или в мысли о предстоящей жизни.
В Бицароне он слыл „садоводом“. Ежедневно, до позднего вечера, пропадал в своем палисадничке — кропотливо ухаживал за клумбами, поливал сухую землю, ставил изгородь и по-детски радовался всходам редьки или цветной капусты.
Цветущий участок Кнута великолепием красок призывал к подражанию и состязанию всех жителей писательского поселка, плоды садоводческого труда которых не привлекали взоров прохожих.
…Под вечер они <Кнут и Лия> выходили пройтись: он — в сандалиях, и она — тоже одетая крайне просто. И беседа — о театре, поэзии, спектаклях, рифмах.
Его взгляд бывал грустен, а улыбка — чуть ироничная и ободряющая. По всей видимости, он не питал иллюзий насчет восхождения своей литературной звезды в Израиле, но верил в успех Лии. По натуре это был гордец, свободный дух, яркий темперамент и трезвый ум мирно уживались в нем — человеке столь же пронзительно-печальном, как и его поэзия» (Гаарец, 1955, 25 марта).
В 1954 г. Кнут с женой ненадолго выезжали в Париж. Среди других, нанесли визит вдове И. Бунина Вере Николаевне (не исключено, что он подарил ей тогда две свои статьи о писателе, опубликованные на иврите в израильской газете «Гаарец», — включены в настоящий том).
Несмотря на природный оптимизм и отчаянное сопротивление болезни (прогрессирующей опухоли мозга), его организм был сломлен перенесенными муками и трагедиями, горечью потерь и совестливой болью вины. С осени 1954 г. Кнут уже не покидает больницы: силы медленно оставляли его, рука отказывалась писать. Тем не менее он делает какие-то записи, ведет что-то вроде дневника:
«24-X-54.
Вечер. Грусть. Забежала — на несколько минут — Лия и скоро (слишком скоро) исчезла. С ней были оба Кригеры [91] . Доктор — и транспорт, который <слово неразборчиво>. Лия меня не поцеловала (стеснялась того, что я сдал?) У нее были красные от слез глаза, но она держалась мужественно и спокойно. Уходя, расцеловала. Сказала, что придет завтра. Придет ли? Я немного подгулял, на глаза навернулись невольные слезы».
На следующий день (Кнут лежал в одной больничной палате с раненым солдатом Мошеле, получившим черепную травму в результате авиационной катастрофы) он записывает [92] :
91
Муж и жена Кригеры — старожилы Израиля, помогавшие Кнутам в первые месяцы их абсорбции.
92
Написано по-французски (перевод Р. Зерновой).
«По поводу Мошеле. Мальчик меня обожает только потому, что я его понимаю — и он это понимает. Кроме того, я испытываю к нему нежность, и он это прекрасно знает. Когда утром я говорю ему „бокер тов“ <„доброе утро“>, его лицо светится и он целует мне руку. Он любит меня и любит мою руку. С самого утра он вопит страшным голосом, и репертуар его не меняется: „кака, пипи“. И, закрывая руками голову и лицо, душераздирающе и отчаянно: „Нет! нет!“ и „шмок!“ Он добрый и любящий, и никто (кроме, может быть, врача) не понимает, что, имея в своем распоряжении всего лишь 4–5 слов, он вынужден удовлетворяться этой ограниченной подборкой, иногда только меняя порядок слов, чтобы выразить все. Вообразите драму Бетховена, который должен был бы довольствоваться тремя-четырьмя нотами, которые бы остались ему после авиакатастрофы (как произошло с Мошеле). Тут всего этого не понимают, но смутно чувствуют чистоту его намерений.
И благодарное бессловесное мычание, которое он издает, когда я поглаживаю его по голове и по лицу, для меня лучшая поддержка. К тому же его непристойности совершенно не оскорбительны, потому что его жесты совершенно целомудренны. Он очень любит играть рукой медсестры, но никогда (смотрите-ка, я никак не могу начертить восклицательный знак, а это ведь самая простенькая фигура, квинтэссенция простоты, пожалуй!), никогда он не сделал ни одного неделикатного движения — ну, хоть прикоснуться к ее груди, что было бы вполне естественным движением. Только к руке!
Просто он должен говорить (я говорю, значит я существую!): и я вам еще не дамся! И так как остались у него только клочки нескольких слов (на кладбище страшной катастрофы)».
15 февраля 1955 г. Кнута не стало. Он умирал мучительно, в полном несовпадении с фантазиями прошлых друзей о некой благостно-библейской атмосфере, окутавшей его последние часы [93] . 16 февраля его тело было предано земле, в которой он обрел вечный покой [94] .
93
См. в воспоминаниях Н. Берберовой: «В Тель-Авиве, в созданном им Ноевом ковчеге, окруженный всеми этими отпрысками <выше мемуарист пишет о детях Кнута> и новой женой и, видимо, счастливый, он умер в 1955 году, пятидесяти пяти лет от роду» (Н. Берберова. Ibid., с. 319). Попутно внесем ясность в вопрос об «отпрысках»: из пятерых детей (трех Ариадниных, их общего сына и сына Кнута от первого брака) в Израиль приехало трое: Бетти, Эли и Йоси.
94
На следующий день ведущая израильская газета «Гаарец» в заметке «Похороны Д. Кнута» сообщала: «Поэт Довид Кнут был вчера похоронен на кладбище Кирьят-Шауль. В его похоронах приняли участие писатели, поэты, работники театра — Камерного, „Габимы“, „Гаогель“, почитатели и друзья.
Гроб был вынесен из больницы Хадаса в два часа пополудни и перевезен на машине в Большую синагогу. Там надгробную речь произнес И. Ядин от имени Камерного театра, в котором работала жена покойного — госпожа Лия Кнут, и А. Бройдес от имени писательской организации.
Оттуда процессия отправилась на кладбище в Кирьят-Шауль» (Гаарец, 1955, 17 февраля).