Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

«Знак был твердый у этого времени…»

Знак был твердый у этого времени. Потому, облегчившись от бремени ижицы и фиты, твердый знак оно сохранило и грамматика не обронила знак суровости и прямоты. И грамматика не утеряла, и мораль не отбросит никак из тяжелого материала на века сработанный знак. Признавая все это, однако в барабан не желаю бряцать, преимущества мягкого знака не хочу отрицать.

НАЗВАНИЯ И ПЕРЕИМЕНОВАНИЯ

Все парки культуры и отдыха были имени Горького, хотя он был известен не тем, что плясал и пел, а тем, что видел в жизни немало плохого и горького и вместе со всем народом боролся или терпел. А все каналы имени были товарища Сталина, и в этом смысле лучшего названия не сыскать, поскольку именно Сталиным задача была поставлена, чтоб всю нашу старую землю каналами перекопать. Фамилии прочих гениев встречались тоже, но редко. Метро — Кагановича именем было наречено. То пушкинская, то чеховская, то даже толстовская метка то школу, то улицу метили, то площадь, а то — кино. А переименование — падение знаменовало. Недостоверное имя школа носить не могла. С грохотом, равным грохоту горного, что ли, обвала, обрушивалась табличка с уличного угла. Имя падало с грохотом и забывалось не скоро, хотя позабыть немедля обязывал нас закон. Оно звучало в памяти, как эхо давнего спора, и кто его знает, кончен или не кончен он?

«Строго было…»

Строго было, но с нами иначе нельзя. Был порядок, а с нами нельзя без порядка. Потому что такая уж наша стезя, не играть же нам с горькою правдою в прятки. С вами тоже иначе нельзя. И когда счет двойной бухгалтерии господа бога переменит значения: счастье — беда, — будет также и с вами поступлено строго.

«Руки у Венеры обломаем…»

Руки у Венеры обломаем, мраморной — ей руки ни к чему. Молотком пройдемся по эмалям. Первый, если надо, — я начну. Сколько глоток этот крик кричали, сколько помогало им кричать. Начали с Венерой. Раскачали. Не решились сбрасывать. Кончать. То, что эта женщина без рук, значит, что, во-первых, их отбили, во-вторых, что все же люди были и опамятовались вдруг.

«Последний был в отмену предпоследних…»

Последний был в отмену предпоследних. Приказ приказывал не исполнять приказ и трактовал о нем не выше, чем о сплетнях из области штабных проказ. С командной грациозностью шутил приказ и применял гримасы стиля над скудоумием штабных светил, которые неправильно светили. Тому, кто должен исполнять последний, предпоследний и все прочие, которые друг друга так порочили, не оставалось времени пенять. На то, чтобы судить, чтобы рядить, уже не оставалось ни мгновенья, а надо было тотчас проводить последнейшее самое решенье. Пока его отмена в роту шла, траншеи вражьи занимая с хода, роняя на белы снега тела, рванулась исполнять приказ пехота.

«НИЧЕГО!»

Небрежение жизнью: молча, без качания прав изо всей умирали мочи прав кто или не прав, холост кто или многодетен обеспечен или беден. Не цеплялись, не приспособлялись, а бестрепетно удалялись и истаивали в голубизне не настаивая на отсрочке. Это все было близко мне. Я и сам бы при случае. Строчки из речей не застряло в ушах. Только крики: судьбы не затягивали. Умирали, словно шаг в сторону, в сторонку отшагивали. Средь талантов народа всего красноречие не фигурировало. Превалировало и лидировало славное словцо: «Ничего!»

РАЗМОЛ КЛАДБИЩА

Главным образом ангелы, но также Музы и очень давно, давности девяностолетней, толстощекий Амур малолетний, итальянцем изящно изваянный и теперь в кучу общую сваленный. Этот мрамор валили с утра. Завалили поверхность двора — всю, от номера первой — квартиры до угла, где смердели сортиры. Странно выглядит вечность, когда так ее изваляет беда. Это кладбище лютеранское, петербургское, ленинградское вырвали из родимого лона, нагрузили пол-эшелона, привезли как-то утром в наш двор, где оно и лежало с тех пор. Странно выглядит вечность вообще. Но когда эта вечность вотще, если выдрана с корнем, разрушена и на пыльные лужи обрушена, — жалко вечности, как старика, побирающегося из-за куска. Этот мрамор в ночах голубел, но не выдержал и заробел, и его, на заре розовеющего и старинной поэзией веющего, матерьял его и ореол предназначили нынче в размол. Этих ангелов нежную плоть жернова будут долго молоть. Эти важные грустные плиты будут в мелкую крошку разбиты. Будет гром, будет рев, будет пыль: долго мелют забытую быль. Миновало полвека уже. а зубах эта пыль, на душе. Ангела подхватив под крыло, грузовик волочил тяжело. Сыпал белым по белому снег. Заметал — всех. Заваливал — всех.

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ВЫСТАВКИ

Полуподвал, в котором проживал, где каждый проезжавший самосвал такого нам обвалу набивал, насовывал нам в уши или в душу! Но цепь воспоминания нарушу: ведь я еще на выставках бывал. Музейно было и полутемно на выставках тогда, давным-давно, но это, в общем, все равно: любая полутемная картина, как двери в полутемную квартиру, как в полусвет чужой души окно. Душа людская! Чудный полумрак, в котором затаились друг и враг, мудрец, ученый, рядовой дурак. Все — люди! Человеки, между прочим. Я в человековеды себя прочил и разбирался в темных колерах. На выставках сороковых годов часами был простаивать готов пред покорителями городов, портретами, написанными маслом в неярком освещении, неясном, и перед деятелями всех родов. Какая тропка в души их вела? Какая информация была в тех залах из бетона и стекла, где я, почти единственный их зритель, донашивал свой офицерский китель и думал про себя: ну и дела! Вот этот! Он не импрессионист, и даже не экспрессионист, и уж конечно не абстракционист. Он просто лгун. Он исказитель истин. Нечист он пред своей мохнатой кистью и пред натурою своей нечист. Зачем он врет? И что дает ему, что к свету он подмешивает тьму? Зачем, зачем? Зачем и почему? Зачем хорошее держать в подвале, а это вешать в самом лучшем зале — неясно было смыслу моему. Все это было и давно прошло, и в залах выставочных светло, но я порой вздыхаю тяжело и думаю про тот большой запасник, куда их сволокли, пустых, неясных, писавших муторно и тяжело.

БАБА МАНЯ

Называет себя: баба Маня. Точно так же зовут ее все. Но большое в ней есть пониманье. Не откажешь в душевной красе. Та старинная мудрость народа, по которой казалась природа книгой, читанной до конца, до конца бабе Мане известна. Лета, зимы, осени, весны с подоплеки и с лица разумеет баба Маня: все житье и все бытие. И оказывает вниманье предколхоза советам ее. И в рассказе ее нескучном, донаучном, не антинаучном, совесть, честь и благая весть до известной степени есть. До известной, конечно, отметки судит здраво она и метко, но угадывает не всегда. Маху дав, говорит: «Года!» И когда за ее неугады бабу Маню клеймят и корят, не отводит в сторону взгляда, что бы там ей ни говорят. — С вами спорить разве я смею. Возраст мне большой подошел. И расписываться умею не пером, только карандашом. Впрочем, даже без карандаша кое-что разумеет душа.

НЕДОДАЧА

Недодача. Не до деревни было даже в истории древней. С той поры и до этих пор продолжается недобор. Деньги, книги, идеи, уют до сих пор недодают. На словах в ней души не чают, а на деле переполучают. Весь, она и осталась весь — в этом смысл истории весь. Грош да грош, за малостью малость недоимка образовалась: мужикам горожане должны, но не в силах признать вины. Неспособны признать перебора. Но в последние времена начинаются перебои. Вехой же пролегла война… Покосилось и обносилось, прохудилось, сжалось село, и вывозят его на силос, кто печально, кто весело, и, сведя вековые дубравы, изведя вековые леса, начинают высаживать браво ели, тоненькие, как лоза, ели, слабенькие, как слеза.

ГОРОЖАНЕ

Постепенно становится нас все больше, и все меньше становится деревенских, и стихают деревенские песни, заглушенные шлягером или романсом. Подпол — старинное длинное слово заменяется кратким: холодильник, и поет по утрам все снова и снова городской петух — толстобрюхий будильник. Постепенно становится нас все больше, и деревня, заколотив все окна и повесив пудовый замок на двери, переселяется в город. Подале от отчих стен с деревенским погостом и ждет, чтобы в горсовете ей дали квартиру со всем городским удобством. Постепенно становится нас все больше. Походив три года в большую школу и набравшись ума, кто сколько может, бывшие деревенские дети начинают смеяться над бывшей деревней, над тем, что когда-то их на рассвете будил петушок — будильник древний. Постепенно становится нас все больше. Бывший сезонник ныне — заочник гидротехнического института. Бывший демобилизованный воин в армии искусство шофера вплоть до первого класса усвоил и получает жилплощадь скоро. Постепенно становится нас все больше, и стихают деревенские песни, именуемые ныне фольклором. Бабушки дольше всех держались, но и они вопрос решают и, поимевши ко внукам жалость, переезжают, переезжают.