Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

НАЧИНАЕТСЯ…

Кончилось мое пока. Началось мое совсем. Крепкий запах табака в каждом уголке осел. Кончилось мое еще. Началось мое уже. Как мое уже — тощё на последнем рубеже. Все начала кончил я. Начинается конец. Он тяжелый, как свинец, но правдивый. Без вранья.

ПОВЕРКА

Человек поверяется холодом или жарой в сорок градусов выше и ниже нуля, и еще — облепляющей весь горизонт мошкарой, и еще — духотой, бездушной, словно петля. Закипает и превращается в пар, загорается и превращается в дым ваша стойкость. А тот, кто упал, — пропал, и поэтому лучше быть молодым. Двадцать градусов лишних он выдержит — не пропадет. До костей он промокнет, но всё — не до самых костей. А сгоревши дотла, он восстанет из пепла, пойдет и гостей позовет! Напоит и накормит гостей! Лучше быть молодым! Все, кто может, — спасайся, беги в край, где легкая юность чеканит шаги!

МЕТОД

Мир абстракций, тот, что рядом, рядом жил со мной, глядел туманным взглядом, никогда не посещался мной, был невыездной страной. Что мне делать в этом странном мире? Обобщения легки, как дым, не оттянут мышцы, словно гири. Предоставим это молодым. Факты накоплялись и скоплялись, друг за дружку иногда цеплялись, тлели в кучах прелою листвой, палой, прелой, но еще живой. Я их не выстраивал в системы, этих не соединял я с теми. Я не разворашивал навал и концепций в нем не узнавал. Что там ни толкуй ученый олух, я анатом, а не физиолог. Не геолог я — промысловик. Обобщать я вовсе не привык. Просто думаю, отнюдь не мыслю, и подсчитываю, а не числю и с древнеславянским языком даже в кратком курсе незнаком. Фактовик, натуралист, эмпирик, а не беспардонный лирик! Малое знаточество свое не сменяю на вранье.

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей, рыжих, тонущих в океане. Ничего не осталось — ни строк, ни идей, только лошади, тонущие в океане. Я их выдумал летом, в большую жару: масть, судьбу и безвинное горе. Но они переплыли и выдумку и игру и приплыли в синее море. Мне поэтому кажется иногда: я плыву рядом с ними, волну рассекаю, я плыву с лошадьми, вместе с нами беда, лошадиная и людская. И покуда плывут — вместе с ними и я на плаву: для забвения нету причины, но мгновения лишнего не проживу, когда канут в пучину.

«Пограмотней меня и покультурней!..»

Пограмотней меня и покультурней! Ваш мозг — моей яснее головы! Но вы не становились на котурны, на цыпочки не поднимались вы! А я — пусть на ходулях — дотянулся, взглянуть сумел поверх житья-бытья. Был в преисподней и домой вернулся. Вы — слушайте! Рассказываю — я.

«Самые лучшие люди из тех, что я знал, не хотели…»

Самые лучшие люди из тех, что я знал, не хотели самые лучшие книги из тех, что я знал, раскрывать, не разбирались в гуаши, а что до пастели, думали: это кровать. Первый мной встреченный гений был писарем роты. Быстро, как будто планета Земля обороты, он совершал осмысленье планеты Земли. Вскоре — его перевели. Самые лучшие люди — самые занятые. Это, наверное, были солдаты простые. Чем занятые? Им надо творить чудеса каждые полчаса. Им достается не рукопись — только машинопись. Скоропись духа — искусство — им не разобрать. Живопись им непонятна, как клинопись. Песни — любили орать. Вот отоспятся, отстроются и наедятся — и на искусство, как следует, наглядятся.

БОЛЬ В ГЛАЗАХ

Всю-то жизнь я читал. За это получаю, как всякий любой, резь в глазах — как от сильного света, как от света прожектора — боль. За все листанные газеты, что домой ворохами я нес, резь в глазах, как от сильного света, боль до слез. За текущую макулатуру, — нет того, чтобы мимо текла, — за все читанное мною сдуру боль зеницы мои свела. Сколько книг человеку нужно? Семь книг? Шесть книг? Пять книг? Жизнь и год-полтора еще нужно, чтоб во всем разобраться в них. Я теперь на руках их держу, поразмыслю, вдумчиво взвешивая, а потом: — Извините, — скажу. Сдержанно скажу. Вежливо.

СТАРЫЕ РИФМЫ

Хорошая рифма, словно старинное, сто раз проигранное: «мглу-углу», хорошая, пусть слышанная сторицею, опять пластинкой идет под иглу: все круги ее кружения, все биения ее часов, все пузыри ее брожения, эхо всех ее голосов! Рифмы, поддержанные двумя веками русской поэзии, — ее труды. Рифмы, истоптанные — половиками! Рифмы, цветущие — сады! Не снятые с вооружения, как штык, хранимый на случай рукопашной схватки, едва ощутимые, как рельсовый стык, незабываемые, как родовые схватки! Нет, не случайно, не даром, не просто первыми в голову приходят они же — рифмы человеческого роста, не выше, не ниже. Немало книг успею издать, преодолею мели и рифы. О, если бы мне удалось создать одну новую старую рифму!

КАКИЕ ЛИЦА У ПОЭТОВ

На словопрении обычном и привычном, послушав речи и окутав плечи какой-то оренбургскою рваниною, ко мне нагнулась, шатнулась, устремилась, ко мне метнулась Ксения Некрасова и громким, истовым, распевным шепотом сказала:

КАКИЕ ЛИЦА У ПОЭТОВ!

Я огляделся. Более того. Я щелкнул выключателем сознания, заведующим звуками. Все стихло. Бесшумно шевелившиеся губы оратора сложились в язвительную, горькую, лихую и благородную усмешку. Какие взгляды он метал! В Сенате — римляне, в Ареопаге — афиняне, в Конвенте — робеспьеристы метали менее значительные взгляды. Действительно:

КАКИЕ ЛИЦА У ПОЭТОВ!

Какие лбы! Какие подбородки! Хладеющая лава оскорбленности. Обвал эмоций. Водопад счастливости. Кардиограмма чувств и мыслей. Карта, притом рельефная, их жизни в искусстве. Как не сказать:

КАКИЕ ЛИЦА У ПОЭТОВ!

Единственный же способ восстановить пропорции — щелчок того же выключателя — включенье звука. Пускай заговорят! Пусть почитают, что написали. Пусть проскандируют свои удачи. Пусть заглушат недоработки. Да, в самом деле: дайте новгородцу поголосить на вече. Дайте якобинцу вотировать какую-нибудь казнь. Пусть римлянин уста отверзнет и крикнет что-нибудь. И мы решим по справедливости: такие или не такие, а если не такие, то —

КАКИЕ ЛИЦА У ПОЭТОВ?

ЯМБЫ

Приступим к нашим ямбам, уложенным в квадратики, придуманным, быть может, еще в начале Аттики, мужские рифмы с женскими перемежать начнем, весы или качели — качнем? Качнем! Все, что до нас придумано, все, что за нас придумано, продумано прекрасно, менять — напрасно. Прибавим, если сможем, хоть что-нибудь свое, а убавлять отложим, без ямбов — не житье. Нет, не житье без ямбов, стариннейших иамбов, и я не пожалею для ямбов дифирамбов. От шага ли, от взмаха? Откуль они? Не вем. Не дам я с ними маху, вовек не надоем. От выдоха ли, вдоха? От маятника, что ли? Но только с ямбом воля, как будто в Диком Поле, когда, до капли вылит, дождем с небес лечу, лечу, лечу навылет и знаю, что хочу.