Собрание сочинений. Т.13.

У Жака пересохло в горле, ему нечем было дышать. В голове у него нестерпимо гудело, он почти ничего не слышал; казалось, жгучее пламя лижет уши и затылок, жжет пятки, пронизывает все тело, в недрах его существа просыпался неукротимый зверь, неподвластный ему. Глядя на полуголую Северину, Жак словно пьянел, руки выходили у него из повиновения. А она с силой прижималась к нему голой грудью, выгибала нежную и белую, бесконечно соблазнительную шею; исходивший от нее душный и терпкий аромат вызывал в нем мучительное головокружение, все стремительно вертелось перед глазами, и воля — раздавленная и уничтоженная — окончательно покидала его.

— Обними же меня, дорогой, у нас остаются считанные минуты… Рубо сейчас явится. Если он шел быстро, то может постучаться каждую секунду… Заранее спуститься ты не хочешь, так хоть запомни хорошенько: когда я отопру, ты укроешься за дверью и, смотри же, не мешкай, а бей сразу, сразу, чтобы поскорее со всем этим покончить… Я так тебя люблю, мы будем бесконечно счастливы! Он — скверный человек, он меня истерзал, он — единственная помеха нашему счастью… Обними же меня, обними крепче, крепче! Возьми меня всю, я хочу раствориться в тебе без остатка!

Жак, не оглядываясь, шарил правой рукой по столу, пока не нащупал нож. Одно мгновение он стоял, не шевелясь и судорожно сжимая его в кулаке. Он ощущал ненасытную жажду мести, стремление отплатить за давние обиды, само воспоминание о которых уже изгладилось из его памяти! В нем поднималась дикая злоба, передававшаяся из поколения в поколение, от самца к самцу — со времени первой женской измены, совершенной во мраке пещер! Он в упор смотрел на Северину безумными глазами, теперь им владело лишь одно желание — убить ее и закинуть за спину, как добычу, вырванную из рук соперников. Врата ужаса распахнулись, а за ними разверзлась мрачная бездна низменной страсти — она властно требовала завершить любовь смертью, убить, чтобы безраздельно обладать.

— Обними, ну обними же меня…

Северина, запрокинув голову и еще больше открыв голую шею и грудь, с нежной мольбой потянулась к нему. И увидя — точно в отблеске пламени — эту белоснежную, зовущую плоть, он стремительно занес нож над головой. Сверкающее лезвие мелькнуло у нее перед глазами, и ошеломленная Северина в ужасе отшатнулась.

— Жак, господи, Жак!.. Меня? За что? За что?

Заскрежетав зубами, он молча накинулся на нее и после короткой борьбы прижал к кровати. Потерянная, беззащитная, в изодранной сорочке, она все еще пыталась уйти от удара.

— За что? Господи, за что?

Жак всадил ей нож в горло, и она навсегда умолкла. Нанося удар, он повернул оружие в ране, словно рука его повиновалась кровожадному инстинкту, — точно таким же ударом был убит старик Гранморен — нож вошел в горло в том же месте и с той же бешеной силой. Крикнула ли Северина? Жак этого так и не узнал. В тот самый миг, как вихрь, пронесся курьерский поезд из Парижа, пронесся с таким неистовым грохотом, что весь дом заходил ходуном; и она умерла, будто сраженная этим страшным порывом бури.

Остолбенев, Жак смотрел на Северину, распростертую у его ног, возле самой кровати. Грохочущий поезд уже исчезал вдали, в красной комнате стояла теперь гнетущая тишина, а он все смотрел и смотрел на убитую. На фоне красных обоев и красного полога возник и все ширился красный поток: кровь фонтаном била из шеи несчастной, струилась по ее груди и животу, сбегала к бедру, и тяжелые капли ударялись о паркет. Разорванная сорочка намокла. Он никогда бы не поверил, что в такой хрупкой женщине столько крови. И Жак не в силах был отвести взор от своей жертвы, смерть обезобразила ее миловидное, нежное и покорное личико, превратив его в застывшую маску невыразимого ужаса. Черные волосы Северины встали дыбом и походили теперь на мрачный пугающий шлем, выкованный из тьмы. Вылезшие из орбит светло-голубые глаза, казалось, все еще испуганно и растерянно вопрошали, стремясь проникнуть в зловещую тайну: «За что, за что он убил меня?» И чудилось, что Северину раздавила и уничтожила роковая неотвратимость убийства; кроткая и простодушная, вопреки всему, она была безвольной игрушкой судьбы, жизнь безжалостно втоптала ее в кровь и в грязь, она погибла, так ничего и не поняв.

Жак удивленно прислушался. Что это? Тяжелое сопение зверя, грозное хрюканье кабана, рыканье льва? И он тут же успокоился — нет, эти звуки вырывались из его собственной груди. Наконец-то он утолил свою ненасытную жажду, наконец-то убил! Да, убил! Им овладела неистовая радость, он весь содрогался от нестерпимого наслаждения, вечно мучившее его желание осуществилось! И Жака переполнило тщеславие самца, почуявшего себя безраздельным владыкой. Он убил женщину, теперь он овладел ею так, как давно уже стремился, он взял у нее все, даже жизнь! Ее нет больше, и она никогда уже не будет никому принадлежать. И тут его внезапно пронзило воспоминание о другом трупе, о трупе старика Гранморена, который он увидел в ту грозную ночь всего лишь в пятистах метрах отсюда. Да, это нежное, белое женское тело, все в красных полосах крови, точно так же походило на груду тряпья, на сломанного паяца, еще только недавно в нем билась жизнь, и вот под ударом ножа оно разом обмякло! Итак, свершилось. Он убил, и бездыханное тело недвижно лежит перед ним. Как и Гранморен, Северина тяжело рухнула наземь, но упала она не ничком, а навзничь, ноги ее были раздвинуты, левая рука прижата к груди, а правая согнута и словно наполовину вырвана из плеча. Ведь именно в ту ночь, когда сердце его колотилось с такой силой, будто хотело выпрыгнуть из груди, он дал себе слово — отважиться в свой черед, ибо при виде зарезанного человека в нем пробудилась похожая на похоть болезненная тяга к убийству. Надо только не трусить, уступить давнему желанию, вонзить нож! С тех пор в нем росло и крепло это свирепое стремление, и весь последний год Жак неумолимо шел к роковой развязке; даже когда он покоился на груди этой женщины, а она осыпала его поцелуями, в недрах его существа не прекращалась глухая работа; да, между обоими смертоубийствами существовала нерасторжимая связь, казалось, первое с неумолимой логикой привело ко второму.

Послышался оглушительный грохот, дом затрясся, и Жак вышел из оцепенения, в которое он незаметно впал, созерцая убитую им Северину. Уж не высаживают ли дверь? Не явились ли арестовать его? Он обернулся — никого! В комнате по-прежнему стояла гнетущая гробовая тишина. Ах да, просто еще один поезд прошел! Сейчас во входную дверь постучит Рубо, которого он собирался убить! А он и думать забыл о нем… Жак еще ни о чем не жалел, но уже поражался собственному безрассудству. Что такое? Как все это произошло? Женщина, которую он любил и которая страстно его любила, лежит на полу с перерезанным горлом, а ее муж, служивший помехой его счастью, жив и под покровом мрака с каждым шагом приближается сюда. Он так и не сумел дождаться Рубо, которого уже несколько месяцев щадил под влиянием воспитанных в нем, Жаке, гуманных взглядов и идей, выработанных целым рядом предшествующих поколений; и, хотя это противоречило его собственным интересам, он подчинился жившей в нем жажде насилия, той врожденной тяге к убийству, которая в первобытных чащобах стравливала между собою свирепых, как звери, дикарей. Разве, убивая, повинуются голосу разума? Нет, на убийство толкает яростный порыв, древний зов крови, он — отголосок давно забытых схваток, когда человек защищал свою жизнь и испытывал острую радость от сознания собственной силы. Жак ощущал теперь только пресыщение и усталость, он был растерян и тщетно пытался осмыслить случившееся: вот наконец исполнилось так долго терзавшее его желание, а им владеет лишь удивление да горестное понимание, что он совершил нечто непоправимое. Вид несчастной Северины стал ему нестерпим: она неотступно смотрела на него окостеневшими глазами, в которых застыл ужасный вопрос. Он отвел было взгляд, и внезапно ему почудилось, что в изножье кровати возникла фигура какой-то женщины в белом. Кто это? Призрак убитой? Но тут Жак узнал Флору. Она уже являлась ему, когда он метался в горячке после крушения. Разумеется, она теперь торжествует, она отомщена! Он весь похолодел от страха и невольно спросил себя, что удерживает его до сих пор в этой комнате. Он убил, он досыта, допьяна напился ужасного отравленного вина преступления… И, споткнувшись о лежавший на полу нож, Жак выбежал из спальни, ринулся вниз по лестнице, распахнул парадную дверь, словно проем черного хода показался ему недостаточно широким, и выскочил наружу — в кромешную тьму; еще несколько секунд слышался его бешеный бег, потом все стихло. Жак даже ни разу не обернулся, не взглянул на зловещий дом, стоявший наискось от полотна, возле самых рельсов, это унылое, заброшенное жилище с раскрытыми настежь дверьми, казалось, отныне целиком принадлежит смерти.

В ту ночь Кабюш, как это не раз бывало и прежде, перелез через живую изгородь и бродил под окнами Северины. Ему было известно, что она ждет приезда Рубо, и поэтому он не удивился, что сквозь щель в ставне просачивается свет.

Но внезапно он замер от неожиданности: с крыльца кубарем скатился какой-то человек и, как стрела, исчез во тьме.

О погоне за таинственным беглецом не могло быть и речи; каменолом, испуганный и встревоженный, нерешительно топтался перед распахнутой настежь дверью, которая зияла, точно черная пасть. Что произошло? Не войти ли ему? В доме стояла гнетущая тишина, оттуда не доносилось ни малейшего шороха — только на втором этаже виднелось яркое пятно горящей лампы, — и сердце Кабюша сжалось от предчувствия беды.

Наконец он решился и начал ощупью подниматься наверх. Перед открытой дверью спальни опять остановился. Лампа горела ровным светом, и издали ему померещилось, будто возле кровати, прямо на полу, лежит целая груда дамских юбок. Должно быть, Северина разделась и легла. Кабюша охватило глубокое смятение, кровь бешено застучала в висках, и, понизив голос, он робко окликнул ее по имени. И тут только он заметил кровь, все понял и с диким, душераздирающим воплем кинулся в комнату. Господи! В каком она виде: зарезана и безжалостно брошена здесь в одной сорочке! Ему почудилось, будто несчастная еще хрипит, Кабюш пришел в такое отчаяние, его охватил такой болезненный стыд оттого, что она умирает на его глазах совершенно раздетая, что он, повинуясь неодолимому порыву, как брат, поднял ее на руки, перенес на постель и прикрыл простынею. Разжав объятия — он в первый и последний раз обнимал Северину, — Кабюш обнаружил, что его руки и грудь в крови, в ее крови! И в то же мгновение он заметил Рубо и Мизара. Увидев, что все двери широко распахнуты, они также решили войти. Муж задержался потому, что остановился поболтать с путевым сторожем, и тот, не желая прерывать беседу, проводил его затем до самого дома. Оба оторопело уставились на каменолома, у которого руки были забрызганы кровью, как у мясника.

— Точно таким ударом прикончили председателя суда Гранморена, — пробормотал наконец Мизар, оглядев рану на шее убитой.

Рубо ничего не ответил и только кивнул, он не в силах был отвести взор от Северины — на ее лице лежала печать невыразимого ужаса, черные волосы встали дыбом, а в неестественно расширенных голубых глазах навеки застыл вопрос: «За что?»

XII

Три месяца спустя, теплой июньской ночью, Жак вел в Гавр курьерский поезд, вышедший из Парижа в шесть тридцать вечера. Его теперешняя машина — новехонький паровоз номер 608 — досталась ему, как он выражался, девушкой, и он начинал уже понемногу к ней привыкать: она была не слишком покладиста, напротив — порывиста и капризна, как те молодые кобылицы, которых приходится долго объезжать, прежде чем они научатся ходить в упряжке. И Жак часто бранил ее, с грустью вспоминая при этом о «Лизон»; да, за этой машиной надо следить в оба, тут ни на миг не снимешь руку с маховика, регулирующего изменение хода! Однако ночь была такая теплая и чудесная, что Жак невольно смягчился и не мешал машине порывисто мчаться вперед, довольный тем, что может дышать полной грудью. Никогда еще он не чувствовал себя так хорошо, он не испытывал ни малейших угрызений совести, на душе у него было легко, и ничто не омрачало его безоблачного настроения.