Собрание сочинений. Т.13.

Тогда-то Денизе и распорядился взять под стражу Рубо. Он не располагал достаточными основаниями для этого и выдал ордер на арест в минуту озарения — упоенный сознанием собственной власти и уверенный в своей проницательности. Хотя в деле оставалось еще немало темных мест, следователь нутром угадывал: помощник начальника станции не только причастен к обоим преступлениям, но, больше того, — он тут главное действующее лицо и вдохновитель; легко себе представить торжество Денизе, когда в руках у него оказалось завещание, составленное в Гавре нотариусом Коленом по поручению Рубо и его жены через неделю после того, как они вступили во владение домом в Круа-де-Мофра, — по этому документу все имущество после смерти одного из супругов переходило к другому. Отныне следователь мог восстановить все случившееся с такой неумолимой логикой и неопровержимостью, что выдвинутая им система обвинений представлялась прочной и нерушимой: казалось, даже сама истина будет выглядеть в сравнении с ней менее правдоподобной, куда более причудливой и нелогичной. Рубо был трус, сам он убить не решался и дважды прибегал к услугам этого свирепого зверя Кабюша. Сначала, горя нетерпением завладеть имуществом, которое, как он знал, было завещано Северине Гранмореном, Рубо умело воспользовался тем, что каменолом люто ненавидел председателя суда: в Руане он втолкнул Кабюша в купе, где ехал старик, вложив перед тем в руки убийцы нож. Сообщники поделили между собой похищенные десять тысяч франков и, возможно, так больше никогда бы и не встретились; однако первое убийство породило второе. Тут-то Денизе и выказал то глубокое понимание психологии преступника, которое привело в восторг его коллег, — он утверждал теперь, что якобы все это время не выпускал из виду Кабюша, ибо был убежден, что одно убийство неминуемо повлечет за собой другое. Прошло всего полтора года, и его предвидение сбылось: семейная жизнь супругов Рубо вконец разладилась, муж проиграл в карты доставшиеся на его долю пять тысяч франков, а жена со скуки завела себе любовника. Как видно, Северина не продавала дом в Круа-де-Мофра из страха, что Рубо промотает и эти деньги; быть может, во время частых стычек с мужем она грозила донести на него. Во всяком случае, из многочисленных показаний свидетелей явствовало, что супруги жили между собой очень дурно; это-то в конечном счете и послужило причиной второго преступления; на сцене вновь появился Кабюш, отличавшийся свирепыми инстинктами, и муж, стараясь держаться в тени, вторично вложил ему в руки нож, с тем чтобы окончательно заполучить во владение злополучный дом, из-за которого один человек уже поплатился жизнью. Вот она истина, поразительная истина, и о ней говорило все: часы, обнаруженные у каменолома, а главное, то обстоятельство, что обе жертвы были зарезаны совершенно одинаковым образом — раны на шее были одной формы, их, очевидно, нанесла одна и та же рука, одним и тем же оружием, ножом, который подобрали на полу в красной комнате. Впрочем, в том, что убийца пользовался тем же самым ножом, следователь до конца уверен не был — ему казалось, что рана на шее председателя суда была нанесена более острым, но менее длинным лезвием.

Рубо на все вопросы сперва отвечал только «да» и «нет», вид у него был сонный и вялый. Казалось, он даже не удивился тому, что его взяли под стражу, он до такой степени опустился, что ни на что внимания не обращал. Чтобы заставить его разговориться, вместе с ним в камере поместили полицейского; Рубо очень обрадовался и с утра до ночи дулся с агентом в карты. Надо сказать, что Рубо не сомневался в виновности Кабюша: конечно же, каменолом, и никто другой, убил Северину. Когда его спросили, не думает ли он, что Жак Лантье причастен к убийству, помощник начальника станции только рассмеялся и пожал плечами, словно желая этим подчеркнуть, что ему-то хорошо известно о связи покойной жены и машиниста. Но когда Денизе, вдоволь прощупав арестованного, неожиданно обрушил на него всю тяжесть обвинения, заявив, будто он, Рубо, сообщник этого злодея Кабюша — следователь рассчитывал таким путем вырвать у него признание, — тот, боясь разоблачения, стал вести себя крайне осмотрительно. Что это еще за небылицы? Сами говорят, что каменолом убил сперва Гранморена, а потом Северину, и тут же заявляют, будто к этим злодеяниям причастен и он, Рубо, так как он, дескать, подбил Кабюша на преступление ради собственной выгоды! Такое сложное построение ставило Рубо в тупик, наполняло его подозрительностью: разумеется, это только западня, ему просто голову морочат, чтобы вынудить сознаться в том, что он убил старика. Сразу же после ареста помощник начальника станции сказал себе, что уже теперь, конечно, вытащат на свет ту давнюю историю. На очной ставке с Кабюшем он заявил, что незнаком с этим человеком. Когда Рубо повторил, что каменолом был весь залит кровью и собирался изнасиловать свою жертву, тот взорвался и чуть было не набросился на него с кулаками; эта бурная сцена еще больше все запутала. Целых три дня следователь подвергал обвиняемых перекрестному допросу, он был уверен, что сообщники сговорились между собой и просто ломают комедию, прикидываясь врагами. В конце концов Рубо до того устал, что вообще перестал отвечать на вопросы, но потом окончательно потерял терпение и, желая покончить с этим постылым делом — такая подспудная мысль точила его уже много месяцев, — внезапно решил рассказать следователю все без утайки, выложить ему всю подноготную.

Именно в тот день Денизе во время допроса прибегал к особенно изощренным приемам; он сидел за письменным столом, прикрыв глаза тяжелыми веками и вытянув свои подвижные губы в ниточку, что свидетельствовало о напряженной работе его проницательного ума. Вот уже целый час он придумывал различные хитросплетения, стремясь одержать верх над сидевшим против него обрюзгшим и заплывшим желтым жиром человеком, и под конец пришел к убеждению, что этот неповоротливый и грузный толстяк — весьма коварный и изворотливый противник. Денизе шаг за шагом теснил его, загонял в тупик, но, когда он уже решил, что обвиняемый попал в расставленную ловушку, тот внезапно вышел из себя и заорал, что с него довольно, что он предпочитает во всем сознаться, лишь бы из него перестали жилы тянуть! И раз уж ему все равно не вырваться из их лап, он хочет по крайней мере нести ответственность за то, что на самом деле совершил. И Рубо рассказал следователю все: как Гранморен надругался над совсем еще юной Севериной, как он, Рубо, узнав об этих гнусностях, потерял голову от жестокой ревности, каким способом он прикончил старика и для чего взял у него из кармана десять тысяч франков; при каждом новом признании брови Денизе ползли все выше и выше, а губы складывались в насмешливую и недоверчивую гримасу, словно говорившую, что такого старого воробья, как он, на мякине не проведешь. Когда же обвиняемый умолк, следователь открыто усмехнулся. Ну, и продувная же бестия, этот человек! Решил сознаться в первом убийстве, изобразив его при этом преступлением, совершенным из ревности, и думает таким путем снять с себя обвинение в предумышленном грабеже и, главное, в причастности к убийству своей жены! Да, это дерзкий маневр, свидетельствующий о недюжинном уме и воле. Но только все это ни в какие ворота не лезет!

— Послушайте, Рубо, уж не считаете ли вы нас младенцами?.. Изображаете себя этаким свирепым супругом, который в припадке бешеной ревности совершает убийство?

— Вот именно.

— Если поверить вашим россказням, вы, вступая в брак, и знать не знали об отношениях Северины Обер и председателя суда Гранморена? Ну, разве в это можно поверить? Напротив, все доказывает, что ваша женитьба — сделка, которую вам предложили и которую вы, все хорошенько взвесив, приняли. За вас отдают молодую девицу с приданым, воспитанную как настоящая барышня, ее опекун начинает вам покровительствовать, для вас не секрет, что он отказывает ей по завещанию загородный дом, и после этого вы тщитесь нас убедить, будто ничего, ровным счетом ничего не подозревали? Бросьте, вы все отлично знали, в противном случае ваш брак просто необъясним!.. К тому же достаточно привести лишь один факт, и все ваше построение рухнет! Ведь вы же вовсе не ревнивы, неужели вы и теперь еще рискнете утверждать обратное?

— Я вам правду сказал, я убил старика в припадке жестокой ревности.

— Хорошо, но тогда соблаговолите объяснить, почему, убив господина Гранморена, якобы за какие-то его прежние, весьма неопределенные и, к слову сказать, целиком вами вымышленные отношения с вашей женою, вы больше года сквозь пальцы смотрели на ее связь с Жаком Лантье, мужчиной в самом соку? Мне уже уши прожужжали разговорами об их интимных отношениях, да вы и сами не отрицали, что вам это известно… А ведь вы его даже ни разу не тронули — почему?

Рубо сидел понурившись, он смотрел прямо перед собой мутными глазами и не находил убедительного ответа. Наконец он пробормотал:

— Не знаю… Того я прикончил, а этого убивать не стал.

— В таком случае незачем изображать из себя ревнивца, который мстит за свою честь, не советую вам повторять эту романтическую басню перед присяжными, ведь они только плечами пожмут… Поверьте, вам лучше отказаться от этой системы запирательства: одно только чистосердечное признание может еще вас спасти.

С этой минуты, чем упорнее Рубо придерживался истины, тем успешнее Денизе изобличал его во лжи. Все роковым образом оборачивалось против обвиняемого, даже его прежние показания во время следствия по делу об убийстве Гранморена, которые, казалось бы, подтверждали его версию, ибо он тогда свалил всю вину на Кабюша; однако следователь умудрился увидеть в этом лишь доказательство на редкость ловкого сговора между сообщниками. Денизе буквально упивался психологической стороной дела, выказывая при этом истинную любовь к своей профессии. Никогда еще, признавался он, ему не доводилось так глубоко проникать в дебри человеческой натуры; он опирался скорее на интуицию, нежели на анализ фактов, ибо кичился тем, что принадлежит к той категории следователей, которые будто бы обладают даром ясновидения и гипноза: они, мол, одним взглядом приводят обвиняемого в трепет. Впрочем, на сей раз и улик было больше чем достаточно, так что картина получилась потрясающая.

Отныне выводы дознания покоились на прочной основе, они не оставляли места сомнению, подобно тому как лучи солнца не оставляют места тьме.

Но больше всего славу Денизе приумножило то обстоятельство, что он составил обвинительный акт, связавший воедино оба преступления, причем подготовил он свое заключение в глубочайшей тайне. Незадолго перед тем в стране шумным успехом закончился плебисцит, и вся Франция еще пребывала в лихорадочном волнении, в каком-то дурмане, обычно предваряющем и возвещающем великие катастрофы. Общественная жизнь последних месяцев Империи, политика и, особенно, пресса были пронизаны незатихающей тревогой и возбуждением, даже проявления радости — и те приобрели тогда болезненный, горячечный характер. Вот почему, когда вскоре после загадочного убийства женщины, совершенного в уединенном доме где-то возле Барантена, стало известно, что руанский следователь, руководимый почти гениальным чутьем, извлек на свет божий уже полузабытое дело об убийстве председателя суда Гранморена и усмотрел связь между ним и новым преступлением в Круа-де-Мофра, правительственные газеты разразились криками восторга. Ведь в оппозиционных листках нет-нет да появлялись насмешливые упоминания о легендарном и неуловимом убийце, выдуманном полицией специально для того, чтобы скрыть таким образом грязный разврат неких скомпрометировавших себя сановников. И вот наконец можно дать уничтожающий ответ на все инсинуации: убийца и его сообщник арестованы, и память покойного председателя суда будет очищена от низких наветов. В прессе разгорелась полемика, страсти накалялись не только в Руане, но и в Париже. Уже само судебное дело походило на роман ужасов и поражало воображение обывателей, но, помимо этого, многие почему-то прониклись уверенностью, будто тот факт, что правосудию удалось наконец неопровержимо установить истину, способен укрепить положение Империи. И целую неделю правительственные газеты наперебой трубили о предстоящем процессе.

Следователя пригласили в столицу, и он вновь явился на улицу Роше, в особняк секретаря министра, г-на Ками-Ламотта. Сановник принял его, стоя посреди своего строгого кабинета, он осунулся и выглядел еще более утомленным, чем обычно; Ками-Ламотт был подавлен, и свойственный ему скепсис был теперь окрашен грустью, словно он не обольщался преходящим триумфом режима, которому служил, и предвидел его близкое крушение. Вот уже два дня он терзался внутренними сомнениями, не зная, что делать с сохранившимся у него письмом Северины, которое могло разрушить всю систему обвинения, ибо оно неопровержимо свидетельствовало о том, что Рубо говорит правду. Ни один человек на свете не знал о существовании этого письма, и Ками-Ламотт мог бы его уничтожить. Но не дальше как накануне император сказал ему, что на сей раз он требует, чтобы правосудие неукоснительно шло своим путем, не считаясь ни с какими побочными соображениями, если даже это нанесет ущерб правительству: заговорил ли в государе голос чести, или же то был суеверный страх, что один несправедливый акт теперь — после благоприятного исхода плебисцита — может роковым образом повлиять на судьбы Империи? И, хотя секретарь министра не страдал излишней щепетильностью, ибо смотрел на дела мира сего лишь как на политические махинации, его смущал приказ императора, и он спрашивал себя, вправе ли он из преданности своему владыке ослушаться его.

Едва переступив порог, Денизе с победным видом заявил:

— Так вот, чутье меня не обмануло: председателя суда Гранморена убил этот Кабюш… Признаюсь, что и другой след некоторым образом вел к обнаружению истины, я сам чувствовал, что Рубо не совсем чист… Ну, а ныне оба преступника у нас в руках.

Ками-Ламотт пристально смотрел на следователя своими бесцветными глазами.

— Стало быть, все факты, изложенные в полученных мною материалах дознания, доказаны, и ваша уверенность непоколебима?

— О да, абсолютно непоколебима, иного мнения тут быть не может… Все звенья цепи сомкнулись, и я не могу припомнить другого такого преступления, которое на первый взгляд казалось бы столь запутанным, а на самом деле до такой степени подчинялось бы законам логики, что нетрудно мысленно проследить весь его ход.

— Но ведь Рубо-то протестует, признает себя виновным только в убийстве председателя суда и тут же сочиняет целую историю о том, будто его жену Северину обесчестили, когда она была еще девушкой, и он, мол, узнав об этом, обезумел от ревности и в порыве слепой ярости убил Гранморена. А оппозиционные листки повторяют все это.