Собрание сочинений. Т.13.

Жак был рассеян и едва слушал ее. Потом пробормотал:

— Зачем нам ломать себе голову? Разве нас это касается?… Если уж сами судьи не знают, что делают, то мы и подавно не узнаем.

Щеки его покрылись бледностью, он вперил взор в пространство и медленно проговорил:

— Как бы там ни было, а ее, бедняжки, уж нет… Бедная, бедная Северина!..

— Черт побери!.. — вновь взорвался Пеке. — У меня тоже есть жена, и если какой мерзавец вздумает к ней прикоснуться, я их обоих придушу. И пусть мне потом рубят голову, начхать я на это хотел.

Опять воцарилось молчание. Филомена снова наполнила рюмки и с деланным смехом повела плечами. Но в действительности она изрядно струхнула и исподтишка бросила испытующий взгляд на кочегара. С той поры как тетушка Виктория сломала ногу и, став калекой, вынуждена была оставить прибыльную должность в дамской уборной, а потом нашла себе пристанище в доме призрения, Пеке заметно опустился — он ходил теперь грязный и чуть ли не в отрепьях. Сразу было видно, что он лишился снисходительной и по-матерински заботливой супруги, которая опускала в его карман серебряные монеты и чинила ему одежду, не желая, чтобы его сожительница в Гавре обвиняла ее в том, будто она плохо следят за их общим мужем. И Филомена, которую восхищал всегда опрятный и подтянутый Жак, в последнее время начала воротить нос от кочегара.

— Уж не свою ли парижскую супружницу ты задумал удавить? — спросила она с вызовом. — Только зря боишься — кто на нее позарится?

— Ее ли, другую ли — там видно будет! — огрызнулся Пеке.

Но Филомена уже чокалась с ним, спеша все обратить в шутку.

— За твое здоровье, слышишь! Да принеси-ка мне свое белье, я его постираю да заштопаю, а то, по правде сказать, твой вид не делает теперь чести ни мне, ни ей… За ваше здоровье, господин Жак!

Машинист встрепенулся, словно пробудившись от сна. После убийства Северины он еще ни разу не испытал угрызений совести, больше того — в нем возникло чувство какого-то облегчения и физического здоровья; однако порою перед ним вставал образ несчастной женщины, и Жак, который в обычное время был человеком мягким, жалел ее до слез. Он чокнулся с Филоменой и, чтобы скрыть замешательство, торопливо сказал:

— Знаете, а ведь скоро война начнется.

— Быть того не может! — вскричала Филомена. — Это с кем же?

— С пруссаками… Да, да, все заварилось из-за какого-то их принца, он вздумал заделаться испанским королем. Вчера в палате только о том и говорили.

Филомена не на шутку огорчилась.

— Вот так так! Хорошенькая история! Мало они нам дурили голову своими выборами, голосованием да бунтами в Париже!.. Ведь коли начнется драка, верно, всех мужчин заберут?

— О, наше дело — сторона! Нельзя же нарушить работу железных дорог… Вот только покоя нам теперь не будет — придется перевозить войска и всякие припасы! Ну, ничего: если заварится каша, станем выполнять свой долг.

Сказав это, Жак поднялся с места: Филомена под столом притронулась ногой к его колену; заметивший это Пеке налился кровью и стиснул кулаки.

— Пойдем спать, уже поздно.

— Да, так-то оно лучше! — пробурчал кочегар.

Он так свирепо сжал руку Филомене, что у нее косточки захрустели. Едва сдержав крик боли, она увидела, что Пеке с яростью допивает водку, и успела шепнуть Жаку:

— Берегись, он в пьяном виде сущий зверь!

В это мгновение на лестнице послышались тяжелые шаги — кто-то спускался, — и Филомена испуганно пробормотала:

— Брат! Удирайте, удирайте скорей!

Отойдя шагов на двадцать от дома, мужчины услышали звук оплеух, сопровождавшийся дикими воплями. Видно, брат задал Филомене трепку по всем правилам, он учил ее, как девчонку, попавшуюся в тот самый миг, когда она уже запустила руку в горшок с вареньем. Машинист остановился и решил было вступиться за нее, но кочегар удержал его.

— Вам-то что? Ведь вас это не касается… Ах, шлюха проклятая! Да хоть бы он ее насмерть забил!

Жак и Пеке дошли до дома на улице Франсуа-Мазлин и молча улеглись. Их постели, помещавшиеся в узкой комнатенке, стояли почти впритык; и еще долго оба лежали без сна, с открытыми глазами, и каждый прислушивался к дыханию другого.

Процесс Рубо должен был начаться в Руане в понедельник. Дело это превратилось в подлинный триумф для следователя Денизе, в судейских кругах не уставали его хвалить и поражались тому, как ловко довел он до конца дознание по такому запутанному и темному делу; говорили, что это подлинный образец тонкого анализа и логического метода воссоздания истины; словом, Денизе прослыл необыкновенно талантливым следователем.

Он прибыл в Круа-де-Мофра через несколько часов после того, как было совершено убийство, и первым делом приказал взять под стражу Кабюша. Все неопровержимо свидетельствовало против каменолома — и то, что тот был весь в крови, и то, что, по словам Рубо и Мизара, они застали его возле трупа Северины в каком-то невменяемом состоянии. Допрашивая Кабюша, следователь потребовал объяснить, как и почему он очутился в комнате убитой; каменолом в ответ принялся бессвязно рассказывать какую-то историю, показавшуюся Денизе до того нелепой и банальной, что он, слушая, только пренебрежительно пожимал плечами. Надо сказать, следователь приготовился к такого рода басне: преступник, как правило, всегда сочиняет небылицы о несуществующем убийце, будто бы скрывшемся во мраке тотчас же после преступления. Разумеется, этот оборотень, умчавшийся, как вихрь, теперь уже далеко… В довершение всего, когда Кабюша спросили, что он делал возле дома в такой поздний час, он смешался и сперва наотрез отказался отвечать, а потом заявил, что просто гулял. Версия обвиняемого походила на детский лепет: как было поверить в существование таинственного незнакомца, который, убив человека, спасается бегством, оставив все двери распахнутыми настежь и ничего не тронув и не украв? Откуда он взялся? Зачем совершил убийство? Узнав в самом начале дознания о связи машиниста с покойной Севериной, следователь захотел установить, где был в день убийства Жак Лантье; сам обвиняемый показал, что проводил машиниста до Барантена и тот сел при нем в поезд, отходивший в четыре часа пятнадцать минут дня, а содержательница постоялого двора в Руане клялась всеми святыми, что молодой человек, пообедав, тут же завалился спать и вышел из своей комнаты лишь на следующее утро, часов в семь. К тому же любовник не станет без всякого резона убивать обожаемую им женщину, с которой ни разу даже не поссорился. Это просто нелепость! Нет, нет! Ведь налицо другой, явный преступник, рецидивист, которого застигли на месте преступления: руки у него были в крови, а у самых ног валялся нож! И эта тупая скотина еще тщится обмануть правосудие своими россказнями, от которых буквально уши вянут!

Однако тут Денизе, несмотря на владевшее им убеждение в виновности каменолома и на свой безошибочный нюх, которому он, по собственному признанию, доверял больше, чем уликам, ненадолго заколебался. Дело в том, что при первом обыске в лачуге Кабюша, стоявшей в самой чаще Бекурского леса, не обнаружили ничего предосудительного. Подозрение в краже отпало, и следовало отыскать другой убедительный мотив преступления. И вот, допрашивая Мизара, Денизе внезапно отыскал недостающее звено: путевой сторож сообщил ему, что видел, как однажды ночью Кабюш перелез через стену, ограждавшую дом, и подглядывал в окно за раздевавшейся Севериной. Машинист на допросе без всяких обиняков рассказал все, что знал: по его словам, каменолом безмолвно обожал г-жу Рубо, питал к ней пылкую страсть и просто ходил за нею по пятам, стараясь услужить ей во всем. Итак, сомнений больше не оставалось: Кабюшем двигала животная страсть; и следователь без труда восстановил весь ход событий: преступник, у которого, должно быть, имелся ключ, проникает в дом, но в растерянности оставляет дверь открытой, затем завязывается борьба, которая заканчивается гибелью жертвы, после чего негодяй пытается изнасиловать убитую им женщину — за этим занятием его и застал муж. Оставалось еще только одно, не совсем понятное обстоятельство: каменолом знал, что Рубо должен приехать в тот вечер, зачем же он выбрал столь неподходящее время для задуманного им злодеяния — ведь муж мог захватить его на месте преступления! Однако, по здравом размышлении, становилось ясно, что и это обстоятельство оборачивается против обвиняемого: очевидно, он не в силах был обуздать свою неистовую страсть, он пришел в исступление, поняв, что утром Северина навсегда покинет Круа-де-Мофра, в решил воспользоваться тем, что она ненадолго осталась тут в одиночестве. С этой минуты Денизе окончательно и бесповоротно проникся уверенностью в виновности Кабюша.

Измученный допросами, во время которых следователь искусно сбивал его с толку неожиданными замечаниями, Кабюш, даже не подозревавший о ловушках, которые ему расставлял Денизе, упрямо придерживался своей первой версии. Он, мол, вышел прогуляться на дорогу, хотел подышать свежим ночным воздухом, и вдруг какой-то человек чуть не налетел на него и так стремительно исчез в темноте, что он даже не заметил, в какую сторону тот кинулся. И тогда, не на шутку встревожившись, он бросил взгляд на дом и заметил, что входная дверь широко распахнута. Когда он решился наконец войти и подняться наверх, то обнаружил, что Северина недвижимо лежит на полу, она глядела на него широко раскрытыми глазами, и он, думая, что она жива, поднял еще теплое тело и опустил его на постель, при этом он, дескать, и вымазался в крови. Вот все, что он знает, упорно твердил Кабюш и повторял свои показания, не изменяя в них ни единой подробности; возникало впечатление, что он накрепко затвердил заранее придуманную историю. Если же у него пытались выведать еще что-нибудь, этот неотесанный верзила испуганно умолкал с таким видом, будто он не может понять, чего от него хотят. Когда Денизе стал расспрашивать Кабюша о чувствах, которые тот питал к покойнице, каменолом покраснел, как мальчишка, оскорбленный в своей первой любви; он все полностью отрицал, говоря, что ему никогда и в голову не могло прийти лечь в постель с этой дамой: одна такая мысль казалась ему дурной и постыдной; на таившееся в самой глубине его души чувство к Северине Кабюш смотрел как на что-то необычайно деликатное и даже таинственное, о чем и говорить-то ни с кем не подобает. Нет, нет! Он не любил г-жу Рубо, он вовсе ее не хотел, и теперь, когда она умерла, никто на свете не принудит его говорить об этом и тем самым совершать кощунство. Однако столь упрямое отрицание фактов, подтвержденных несколькими свидетелями, только еще больше вредило Кабюшу. Следователь полагал, что обвиняемый, конечно же, будет стремиться скрыть владевшую им бешеную страсть к несчастной женщине, ради утоления которой он даже зарезал ее. Когда, сопоставив все доказательства, Денизе попытался вырвать у Кабюша признание и для этого нанес каменолому решительный удар, прямо обвинив его в том, что он убил и изнасиловал Северину, тот пришел в ярость и принялся дико кричать? Как? Выходит, он убил ее да еще хотел изнасиловать? Он, смотревший на нее, как на святую! Пришлось кликнуть жандармов, они схватили обвиняемого за плечи, а он бешено рвался из их рук и грозил разнести к чертям всю эту грязную лавочку! Словом, выяснилось, что Кабюш — крайне опасный субъект, что он только прикидывался смирным, а на самом деле это — необыкновенно свирепый негодяй, способный на самое ужасное преступление.

Некоторое время дознание не двигалось с места: всякий раз, когда Кабюшу предъявляли обвинение в убийстве, он приходил в ярость и вопил, что зарезал Северину вовсе не он, а какой-то мерзавец, который тут же и скрылся; однако Денизе внезапно наткнулся на улику, сразу же придавшую иную окраску всему делу и увеличившую его значение. Следователь, по его собственному выражению, нюхом чуял истину: повинуясь какому-то наитию, он решил самолично произвести вторичный обыск в логове Кабюша и обнаружил за одной из балок тайничок, где были спрятаны несколько носовых платочков и пара дамских перчаток, а под ними лежали золотые часы, которые Денизе тотчас же признал; торжеству его не было границ, ведь то были часы председателя суда Гранморена, которые следователь в свое время так долго и безуспешно разыскивал: массивные, украшенные монограммой, на их крышке с внутренней стороны имелся фабричный номер — 2516. Денизе был как громом поражен: неожиданная находка проливала на дело яркий свет, связывала воедино прошлое и настоящее, и он сам восторгался той неумолимой логикой, с какой теперь можно было объяснить все факты. Эта улика могла иметь столь далеко идущие последствия, что Денизе сначала ничего не сказал Кабюшу о часах и только допытывался, откуда у него взялись эти перчатки и платки. У каменолома чуть было не слетело с уст признание: да, он обожал покойницу, да, он страстно любил ее, он даже украдкой прижимал к губам платья, в которых она ходила, подбирал и уносил к себе мелочи, которые она теряла или выкидывала — обрывки шнурков, крючки, шпильки! Но в последний миг непобедимый стыд, рожденный целомудрием, не дал ему заговорить. А когда следователь решил наконец показать обвиняемому часы, тот оторопело уставился на них. Кабюш сразу все вспомнил: как он вытащил из-под подушки у Северины платок и унес его к себе, точно добычу; развернув платок, он с изумлением обнаружил, что в него завернуты часы; они так и остались за балкой, ибо он безуспешно ломал себе голову над тем, каким способом их возвратить. Но к чему обо всем этом рассказывать? Ведь тогда придется сознаться и в том, что он похищал ее косынки и белье, которое так чудесно пахло, но стыд не позволял ему это сделать. А ко всему еще, что бы он ни сказал, ему ведь не поверят! Темный и простодушный Кабюш до такой степени запутался в хитросплетениях следователя, что уже ничего не понимал, и все происходящее начинало казаться ему каким-то наваждением. Каменолом даже перестал выходить из себя, когда его обвиняли в убийстве Северины, он впал в оцепенение и на все вопросы отвечал теперь односложно: «Не знаю». В конце концов Кабюш потребовал, чтобы его оставили в покое: ему все настолько осточертело, что он готов был хоть сейчас лечь под нож гильотины!