Собрание сочинений. Т.13.

Северина — по-прежнему неподвижная и бледная, с выражением горя на лице — вновь подтвердила слова мужа:

— Он это засвидетельствует, да.

Теперь всякая возможность обвинения отпала; ведь супруги Рубо вошли в Руане к себе в купе, а в Барантене их видел сам начальник станции. Тень подозрения, которая, как показалось Рубо, нависла над ним, рассеялась, зато изумление присутствующих возрастало. Дело приобретало все более и более таинственный характер.

— Послушайте, начал полицейский комиссар, — а вы совершенно уверены, что в Руане никто не мог проникнуть в купе господина Гранморена после того, как вы с ним распрощались?

Очевидно, Рубо не ожидал такого вопроса, он впервые смешался, так как заранее не приготовил ответа. В нерешительности он взглянул на жену.

— Нет, не думаю… Уже запирали дверцы, раздался свисток, мы едва успели дойти до нашего вагона… А потом ведь это был салон-вагон, и, думается, туда никто не мог проникнуть…

Однако голубые глаза его жены расширились и сделались такими большими, что он испугался и пошел на попятный.

— Вообще-то я не знаю… Да, может, кто и сумел туда войти… На платформе была такая толчея…

По мере того как он говорил, голос его звучал все увереннее, для вновь родившейся версии находилось подтверждение:

— Понимаете, в связи с празднеством в Гавре толпа была громадная… Нам пришлось защищать свое купе от пассажиров второго и даже третьего класса… А потом вокзал так плохо освещен, ничего не видно, люди толкались, кричали, была страшная суматоха… Ей-богу! Вполне возможно, кто-нибудь, не сумев сесть в поезд или нарочно воспользовавшись неразберихой, силой проник в салон-вагон в последнюю секунду.

Он остановился:

— Как ты считаешь, дорогая? Пожалуй, так оно и случилось?

Северина в полном изнеможении поднесла платок к распухшим глазам и повторила:

— Пожалуй, так оно и случилось.

Наконец напали на какой-то след; и, не говоря ни слова, полицейский комиссар и начальник станции обменялись многозначительным взглядом. Толпа, поняв, что допрос окончен, всколыхнулась, все испытывали мучительную потребность изложить собственную точку зрения; тут же возникли различные догадки, каждый выдвигал свою. На некоторое время жизнь на станции словно остановилась, захваченные драмой служащие сгрудились возле вагона; и полной неожиданностью для всех было появление на крытой платформе поезда, прибывающего в Гавр в девять тридцать восемь. Все кинулись по своим местам, дверцы вагонов распахнулись, и поток пассажиров растекся по перрону. Впрочем, большинство зевак осталось стоять вокруг полицейского комиссара, который с присущей ему педантичностью в последний раз осматривал залитое кровью купе.

И тут Пеке, возбужденно разговаривавший с г-жой Лебле и Филоменой, вдруг заметил своего машиниста Жака Лантье, который только что сошел с поезда и, застыв на месте, издали смотрел на собравшуюся толпу. Кочегар стал делать ему яростные знаки рукой. Жак не двигался. Наконец, словно решившись, он медленно приблизился.

— Что произошло? — спросил он у кочегара.

Но Жак хорошо знал, что произошло, и потому лишь рассеянно выслушал сообщение об убийстве и связанные с ним различные догадки. Его просто ошеломило и потрясло то, что он прибыл в Гавр в разгар дознания и вновь оказался перед тем самым купе, которое накануне стремительно промелькнуло мимо него во мраке. Жак вытянул шею, оглядел лужу запекшейся крови на подушке сиденья; и перед его глазами опять возникла сцена убийства, он опять видел труп, лежавший на железнодорожном полотне с разверстой раной на шее. Отведя взгляд, он заметил супругов Рубо; а Пеке тем временем продолжал рассказывать машинисту, каким образом помощник начальника станции и его жена оказались причастными к этому делу, о том, что они ехали из Парижа в одном поезде с покойным, а в Руане даже перебросились с ним несколькими словами. Машинист немного знал Рубо, они иногда обменивались рукопожатиями перед отходом курьерского поезда, который водил Жак; но Северину он только несколько раз видел издали, в силу своего болезненного страха он избегал ее, как и всех остальных женщин. Однако в эту минуту ее заплаканное бледное лицо, испуганные и нежные голубые глаза под тяжелой массой темных волос поразили его. Он не сводил с нее взгляда и, как бы забывшись, растерянно спрашивал себя, почему супруги Рубо и он сам находятся здесь, по воле какого случая оказались они вместе перед этим вагоном, где свершилось преступление, — они ведь еще накануне возвратились из Парижа, а он только сейчас приехал из Барантена.

— Знаю, знаю, — громко проговорил он, обрывая кочегара. — Вчера поздно вечером я как раз стоял там, у выхода из туннеля, и когда мимо промчался поезд, мне почудилось, будто я что-то заметил.

Слова Жака привели всех в волнение, люди окружили его. А он первый вздрогнул, удивленный и потрясенный вырвавшимися у него словами. Чего ради он заговорил? Ведь он же твердо решил молчать! Сколько веских доводов было за то, чтобы держать язык за зубами! И вот, когда он глядел на эту женщину, признание само слетело у него с языка. А она, внезапно отняв платок от лица, пристально посмотрела на него заплаканными глазами, которые стали еще больше.

Между тем полицейский комиссар уже стремительно подошел к машинисту:

— Как? Что вы там видели?

И Жак, чувствуя на себе неподвижный взгляд Северины, рассказал обо всем, что видел: освещенное купе, стремительно пронесшееся в ночном мраке, расплывчатые силуэты двух мужчин, один — опрокинут на сиденье, другой — с ножом в руке. Стоя рядом с женою, Рубо прислушивался к словам машиниста, не сводя с него больших блестящих глаз.

— В таком случае, — спросил полицейский комиссар, — вы сможете опознать убийцу?

— О нет, не думаю.

— Он был в пальто или в блузе?

— Ничего не могу утверждать. Посудите сами, поезд шел со скоростью восемьдесят километров!

Северина безотчетно обменялась взглядом с мужем, у которого достало сил сказать:

— Тут и в самом деле нужны зоркие глаза.

— Так или иначе, — заключил Кош, — это весьма важное показание. Следователь поможет вам лучше понять увиденное… Господин Лантье и господин Рубо, соблаговолите сообщить мне сведения о себе, чтобы вас можно было вызвать.

Все было кончено, толпа зевак мало-помалу разошлась, станция зажила привычной жизнью. Рубо пожал машинисту руку крепче, чем обычно, и чуть не бегом пустился к отправлявшемуся в девять пятьдесят пассажирскому поезду, на который уже началась посадка. Жак, оставшись вдвоем с Севериной, потому что г-жа Лебле, Пеке и Филомена удалились, о чем-то шепчась, счел своим долгом проводить молодую женщину до конца платформы, где находился служебный вход; он не знал, о чем говорить с нею, и все не уходил, словно какая-то невидимая связь возникла между ними. День разгорался все ярче и ярче, ослепительное солнце окончательно победило утренний туман и светило посреди прозрачного голубого неба; начинался прилив, ветер крепчал и доносил соленое дыхание моря. Когда Жак решился наконец отойти от Северины, он вновь встретил взгляд ее больших нежных глаз, испуганное и умоляющее выражение которых так глубоко потрясло его перед тем.

Послышался негромкий свисток. Это Рубо дал сигнал к отправлению. Паровоз отозвался продолжительным свистом, и поезд, отходивший в девять пятьдесят, тронулся, покатил быстрее и скрылся вдали, поглощенный золотистой солнечной дымкой.

IV

В этот день — шла вторая неделя марта — следователь, г-н Денизе, вновь пригласил к себе, в руанский Дворец правосудия, наиболее важных свидетелей по делу Гранморена.

Вот уже три недели громкий шум, вызванный этим делом, не утихал. Оно потрясло Руан, взволновало Париж, и газеты оппозиции, которые вели ожесточенную кампанию против Империи, воспользовались им как орудием в борьбе. Приближались всеобщие выборы, это наложило отпечаток на всю политическую жизнь и еще больше обострило борьбу. В палате депутатов произошли бурные заседания: на одном из них была подвергнута сомнению законность полномочий двух депутатов, близких к особе императора; на другом раздавались резкие нападки на финансовую деятельность префекта департамента Сены и требования провести новые выборы в муниципальный совет. И дело Гранморена только подогрело страсти: в связи с этим убийством циркулировали самые невероятные слухи, газеты каждое утро высказывали новые предположения, оскорбительные для правительства. С одной стороны, давали понять, что убитый — человек, принятый при дворе, бывший судейский чиновник, командор ордена Почетного легиона, обладатель нескольких миллионов, — предавался самому мерзкому разврату; с другой стороны, затяжка следствия позволяла обвинять полицию и судебное ведомство в попустительстве, газеты охотно зубоскалили по поводу таинственного убийцы, который как в воду канул. И то, что в такого рода нападках было немало справедливого, делало их еще более несносными.

Вот почему г-н Денизе в полной мере сознавал лежавшую на нем тяжкую ответственность. Он также испытывал сильное волнение, ибо был честолюбив и давно уже с нетерпением ждал подобное уголовное дело, чтобы выказать себя с самой лучшей стороны — прозорливым и энергичным. Сын крупного нормандского скотовода, он изучал право в Кане и довольно поздно вступил в корпорацию судейских чиновников; то обстоятельство, что он происходил из крестьян, а также банкротство отца затрудняли ему продвижение по службе. Сначала Денизе был товарищем прокурора в Берне, Дьеппе и Гавре, и только через десять лет его назначили прокурором в Понт-Одемер. Затем его перевели товарищем прокурора в Руан, а полтора года назад, когда ему уже стукнуло пятьдесят, его сделали судебным следователем. Не имея состояния, снедаемый потребностями, которые он не мог удовлетворить при столь скудном жалованье, Денизе жил в таком же зависимом положении, как все дурно оплачиваемые судейские чиновники, но мирятся с такой участью лишь люди посредственные, а более умные подсиживают друг друга, ожидая случая подороже продать себя. У Денизе был весьма живой проницательный ум, при этом он был честен и любил свою профессию, его опьяняло сознание собственного могущества: сидя в своем кабинете, он чувствовал, что в его руках свобода других людей. Рвение Денизе умерялось только корыстным расчетом; в начале следствия им владело одно лишь стремление обнаружить истину, но ему так страстно хотелось получить крест Почетного легиона и перебраться в Париж, что теперь он продвигался вперед с крайней осмотрительностью, опасаясь попасть в подстерегавшие его со всех сторон ловушки, где могли найти гибель его честолюбивые надежды.