Собрание сочинений. Т.13.

— Погодите, — остановил его Денизе.

И, повернувшись к Жаку, спросил:

— Человек, который промелькнул мимо вас с ножом в руке, был выше господина Рубо?

Машинист, уже терявший терпение, ибо он боялся опоздать на пятичасовой поезд, поднял глаза, внимательно посмотрел на Рубо; и ему почудилось, будто он никогда еще не видел его таким: он с изумлением обнаружил, что тот приземист и широкоплеч и что у него какой-то странный профиль, когда-то им уже виденный, может, во сне.

— Нет, — пробормотал Жак, — не выше, примерно такого же роста.

Но помощник начальника станции с живостью запротестовал:

— О, гораздо выше, чуть не на голову!

Жак смотрел на него широко раскрытыми глазами; и под этим взглядом, в котором читалось все возраставшее изумление, Рубо содрогался, словно хотел спастись от сходства с самим собою; между тем Северина, похолодев, также следила за глухой работой, происходившей в мозгу молодого человека и отражавшейся на его лице. Сначала Жак явно поразился тому, что облик Рубо походит на облик таинственного убийцы; затем у него неожиданно явилась уверенность, что Рубо и есть убийца, о чем, кстати, уже прошел слух; и теперь Жак был необыкновенно взволнован этим открытием, на лице его было написано сильное изумление, и невозможно было узнать, что он сделает, верно, он и сам этого не знал. Заговори он — и супруги Рубо погибли! Глаза помощника начальника станции встретились с глазами Жака, и каждый словно проник в душу другому. Воцарилось молчание.

— Стало быть, ваши впечатления расходятся, — продолжал следователь. — Вам, господин Лантье, он показался ниже ростом, но это могло произойти потому, что убийца наклонился, борясь со своею жертвой.

Денизе не сводил глаз с обоих мужчин. Он и не думал сперва об очной ставке между ними, но нюх сыщика говорил ему, что истина витает в воздухе. Он даже на мгновение заколебался в своей версии касательно Кабюша. Неужто правы Лашене? Неужто, против всякого вероятия, виновными окажутся этот добросовестный служака и его кроткая молодая жена?

— Носил ли тот человек такую же окладистую бороду, как вы? — обратился он к Рубо.

У того достало силы ответить ровным голосом:

— Окладистую бороду! Нет! Нет! По-моему, он вообще был без бороды.

Жак понял, что сейчас ему будет предложен такой же вопрос. Что сказать? Он готов был поклясться, что у незнакомца была окладистая борода. В сущности, что ему эти люди? Почему не сказать правду? Но тут, отведя взгляд от Рубо, он встретился глазами с Севериной и прочел в ее взоре такую горячую мольбу, такую готовность к вечной преданности, что все в нем перевернулось. Жака охватила привычная дрожь: неужели он ее любит? Неужели сможет полюбить ее по-настоящему, как любят все, не испытывая чудовищного желания уничтожить? И в этот миг, словно под воздействием столь необычного волнения, память его подернулась дымкой, он больше не узнавал в Рубо черты убийцы. Лицо промелькнувшего в ночи незнакомца расплылось, Жака охватило сомнение, и он понял, что будет жестоко раскаиваться, если обвинит Рубо.

Следователь задал вопрос:

— Носил ли тот человек такую же окладистую бороду, как господин Рубо?

И машинист чистосердечно ответил:

— Право, милостивый государь, не могу сказать. Повторяю, все произошло так стремительно. Ничего я не знаю, ничего не берусь утверждать.

Но Денизе заупрямился, ему непременно хотелось разрешить подозрения касательно помощника начальника станции. Наседая то на одного, то на другого, он в конце концов умудрился выудить у Рубо подробнейшее описание примет убийцы: высокий, плотный, без бороды, одетый в блузу, словом — полная противоположность самому Рубо; Жак между тем отвечал односложно и уклончиво, и от этого показания помощника начальника станции звучали еще убедительнее. И Денизе мало-помалу возвращался к своему первоначальному убеждению: он был на верном пути, портрет убийцы, нарисованный свидетелем, был так точен, что каждая новая черта только укрепляла следователя в его уверенности. Да, в силу неоспоримых показаний четы Рубо, которых несправедливо подозревали, преступник будет казнен.

— Пройдите туда, — сказал Денизе супругам Рубо и Жаку, провожая их в соседнюю комнату после того, как они подписали протокол допроса. — Обождите здесь, я вас вызову.

Он немедленно распорядился привести арестованного; Денизе был так рад, что даже весело сказал писцу:

— Ну, Лоран, теперь он от нас не уйдет.

Но тут дверь распахнулась, и на пороге в сопровождении двух жандармов появился рослый малый лет двадцати пяти или тридцати. По знаку следователя жандармы вышли, и Кабюш остался один посреди кабинета — оторопевший, ощетинившийся, точно попавший в капкан хищный зверь. Это был верзила с мощной шеей, огромными кулаками, светловолосый, необыкновенно белокожий, на его подбородке чуть золотился шелковистый мягкий пушок.

Массивные челюсти и низкий лоб говорили о неистовом нраве и ограниченном уме человека, готового вспылить в любую минуту; но широкий рот и тупой нос, как у доброй собаки, придавали лицу выражение какой-то мягкой покорности. Его внезапно схватили в лачуге, на заре, оторвали от родного леса, оглушили непонятным обвинением, и вот растерянный, в разорванной блузе, Кабюш уже приобрел подозрительный вид арестанта, вид бандита, который тюрьма придает самому честному человеку. Приближался вечер, в комнате стемнело, и Кабюшу хотелось укрыться в этом мраке; но тут вошел судебный пристав с большой лампой под простым стеклянным колпаком, и яркий свет упал на лицо обвиняемого. Видя, что мрак больше не служит ему защитой, тот замер в неподвижности.

Следователь пристально уставился на него большими светлыми глазами с набрякшими веками. Он не произносил ни слова: начиналась безмолвная схватка, первая проба сил перед началом свирепой войны, войны, сотканной из хитростей, ловушек, нравственных пыток. Человек этот был виновен, по отношению к нему все дозволено, за ним оставлено лишь одно право — признать свое преступление.

Начался неторопливый допрос:

— Вам известно, в каком преступлении вы обвиняетесь?

Глухим, прерывающимся от бессильной ярости голосом Кабюш прорычал:

— Мне этого не сказали, но я догадываюсь. Об этом достаточно болтали!

— Вы знали господина Гранморена?

— Да, да, слишком хорошо знал!

— Девица Луизетта, ваша любовница, служила в горничных у госпожи Боннеон…

Приступ бешенства охватил каменолома. От гнева у него пошли красные круги перед глазами:

— Черт побери! Те, кто так говорит, проклятые лгуны! Луизетта не была моей любовницей.

Следователь с любопытством наблюдал, как он буйствует. И, приостановив допрос, заявил:

— Вы очень вспыльчивы, вы уже были осуждены на пять лет тюрьмы за то, что убили человека во время ссоры.

Кабюш опустил голову. Этот приговор был его позором. Он пробормотал:

— Он ударил первый… Я просидел только четыре года, а год мне скостили.

— Итак, — продолжал Денизе, — вы утверждаете, будто девица Луизетта не была вашей любовницей.

Кабюш снова сжал кулаки. Потом заговорил тихим, прерывающимся голосом:

— Да поймите же, она ведь совсем девчонка была, ей и четырнадцати не исполнилось, когда я возвратился оттуда… Все тогда от меня шарахались, готовы были камнями закидать. А она, когда я встречал ее в лесу, подходила, беседовала со мной, была такая милая, такая милая… Ну, мы и подружились. Возьмемся, бывало, за руки и гуляем. Хорошо, до чего ж хорошо нам было тогда!.. Спору нет, она подрастала, и я все время думал о ней. Отпираться не стану, я был сам не свой, так я ее любил. И она меня сильно любила, может, между нами и получилось бы так, как вы говорите, к тому все шло, но тут нас разлучили, ее отдали в Дуанвиль, в услужение к тамошней барыне… И вот, однажды вечером, вернувшись из каменоломни, я нашел ее возле своей двери: она будто тронулась, вся была истерзана и горела в жару. К родителям она вернуться не посмела и пришла умирать ко мне… Ах, боров проклятый. Мне нужно было б его тут же и заколоть.

Пораженный искренним тоном арестованного, Денизе сжал свои тонкие губы. Положительно, следовало быть настороже, он имел дело с более опасным противником, чем думал.

— Да, я знаю, какую ужасную историю вы сочинили вместе с этой девицей. Но только помните, вся жизнь господина Гранморена ставит его выше такого рода обвинений.

Растерявшийся каменолом вытаращил глаза; руки у него дрожали, он заикался:

— Как? Что это мы сочинили?.. Другие лгут, а нас обвиняют во лжи?