Мне и везло и не везло…Одни, галдя, меня хвалилии мед мне на дорогу лили,другие деготь лили зло…Мою дорогу развезло!Увяз – пришел и мой черед.Уже устал ногами дергать.Одну лодыжку держит деготь,другую крепко держит мед.Твержу: «Не так все это важно —ведь как-никак я на ногах»…Но чувствую, что вязну, вязнув знакомых, женщинах, долгах.На почве твердой и сухоймой друг стоит. Кричу я другу:«Скорее – ветку или руку!»А он не слышит. Он глухой.Едва дышу. Нет больше сил.В лицо мне усмехаясь едко,враг подает гнилую ветку:«Я добр. Я все тебе простил…»А ты — как поняла ты тонкопо крику страшному тому,что не тону совсем, а толькоиграю в то, что я тону?!Я сам!
Вдоль моря быстро девочка проходит,бледнея, розовея и дичась.В ней все восходит… Что с ней происходит?В ней возникает женщина сейчас.Она у моря тапочки снимает,вступает, словно в музыку, в него,и все она на свете понимает,хотя не понимает ничего.Рассудок трезвый, безрассудства масса,взгляд из-под чуткой челки через всех,и – снова вниз… Все это вместе – Маша,серьезный большеглазый человек.И у меня пересыхает нёбо,когда, забыв про чей-то взрослый суд,мальчишеские тоненькие ногиее ко мне беспомощно несут…Я надеваю трубчатую маску.Плывет и Маша где-то надо мной.Я сквозь стекло ищу глазами Машу,среди цветов и крабов, как хмельной.И вижу я в зеленой толще светлойнад бурою подводною грядой —колышутся, как беленькие стебли,мальчишеские ноги под водой.И я плыву, плыву в подводных чащах,плыву я, воду ластами кроя,и я несчастлив оттого, что счастлив,и снова счастлив, что несчастлив я.Что мне сказать? Пусть не боится мама —тебе не причиню я, Маша, зла.Мне от тебя немного надо, Маша,и очень много – чтобы ты была.В раздумиях о вечности и смерти,охваченный надеждой и тоской,гляжу сквозь твое тоненькое сердце,как сквозь прозрачный камушек морской.1958
«Без Сталина, но не без пива…»
Без Сталина, но не без пива,не без «сучка», не без вина…Без Сталина… А я счастливыйопять на станции Зима.Зима – солидный град районный,а никакое не село.В ней ресторанчик станционныйи даже местное ситро.Есть хлебосдаточных три пункта,есть банк, есть клуб в полтыщи мести деревянная трибункау горсовета для торжеств.А все же тянет чем-то сельскимот огородов и дворов,от лужиц с плавающим сеном,от царской поступи коров.Журчали голуби на балках.У отворенного окналоснилась дробь в стеклянных банках,как бы зернистая икра.Купались девочки нагие.Дышали сено и смола,а в доме бабочка на гирецветастых ходиков спала.Я помню маленький мой городв тот год усталым от всего,и амнистированных гоготв буфете станции его.Глядели хмуро горожанена бритых наголо кутил,кому убийства с грабежамисвятой Лаврентий отпустил.И не могли принять на веруеще ни я и ни страна,что мы вошли в другую эрубез Сталина, без Сталина…(Из поэмы «Откуда Вы?») 1958–1995
«О, сколько стран у нас в стране…»
О, сколько стран у нас в стране!Тянусь я к ним с чудесной жаждой,и пью и пью их я, и в каждойхотелось побывать бы мне!Ах, как мучительно и сладкото те, то эти пить края!Ах, в этом больше бы порядка!Но позвала страна Камчаткаменя к себе, и еду я!Вот шум воды, машины шумы,и вальс на палубе притом,и силуэт японской шхуныв тумане сизом за бортом.Шурша по доскам, ходят пары:врачи, рыбачки, кочегарыи гастролер-гипнотизер…А я один стою. Позор!Танцуют все напропалую.Танцуют фокс, танцуют блюз —возьму и с кем-нибудь станцую,возьму в кого-нибудь влюблюсь!Но вот московские ребята —ну да, конечно, из МГРИ,и стол хотя и небогато,но вмиг устроить мы смогли.Они геологи. Мне ясно,что надо им и почему.Но вот выкладывает яства,как-то: леща, крутые яйца —студент-философ. Что ему?А вот сидит студент мехмата,со мною года одного,и добродушно и мохнатоглядит сквозь сетку грудь его.Моя одежда потрепалась,ботинки порваны в тайге,но здравствуй, город Петропавловск!Я, полный сил, приплыл к тебе.В порту могучий грохот кранов,рефрижераторных посуд,и за клешни громадных крабовс базара женщины несут.Я вижу снежные вулканы,над ними узкие дымки,и вот солеными рукамижмут
мою руку рыбаки.На сопке, вздыбленной над морем,себе и людям дорогой,стою на льду одной ногоюи на цветах — другой ногой!И, стоя, я лечу, как чайка,во власти моря и зари.А ну, бери меня, Камчатка,покрепче, слышишь-ка, бери!Сажай меня, ничто не пряча,на вертолет и на коня,вари меня в ключах горячих,мотай на сейнере меня!Внизу Авачинская бухта,заря во всю ее длину.И я стою над бухтой будто,а вижу — вижу всю страну:от небоскребов до хибарок,от всех низин до всех высот.Мои — Москва, Зима, Хабаровск,Камчатка и Владивосток.Я скроен был по сей громаде.Я не могу не быть вездеодновременно — в Ленинграде,в Находке и Улан-Удэ.Сей ветер выше всех поветрий.Как глас пространства, он во мне.Нельзя быть крошечным поэтомв такой громадине-стране!1958–1996
«Я в жизни много только пил…»
Я в жизни много только пил.Я жил и ново, и неново.Немного, кажется, любилно и любимым был немного.Боялся я всецелых чувств,хотя без них мне было горько.Хвалили так себе, чуть-чуть,и били тоже полегоньку.Я требую, и я молю.Душа кричит и уповает:пусть вечно любят и люблю,а если бьют – пусть убивают.1958
Шнурки
Все шнурки мои сгнилиот уральских болот,но подставил мне крыльястрекоза-самолет.И партиец суровыйвпал невольно в тоску —как, такой бесшнурковый,заявлюсь я в Москву.Христианней, чем инок,всем вождям вопрекис кровных новых ботинокодолжил он шнурки.На российских тропинкахя останусь в векахв беспартийных ботинках,но в партийных шнурках!1958
Ягодные места
Роман
«Беленько тебе»…
Пожелание сибирских женщин при стирке
Эпилог
«По небу полуночи ангел летел…»
Эту строчку вспомнил космонавт, грустно улыбнулся и подумал: «Ну какой я ангел!» Лицо космонавта, обращенное к иллюминатору космического корабля, было усталым, немолодым, но исполненным живейшего детского любопытства. Космонавт никогда раньше не был за границей. И вдруг границ не стало. Все полосатые столбы, ничейные перепаханные полосы, колючая проволока, пограничники, овчарки, таможни – исчезли. Из космоса их существование казалось противоестественным, нелепым. Многое стало до смешного непредставляемым, как, например, слово «прописка»…
Внизу горсточкой рассыпного золота, брошенного на черный бархат, мерцал огнями Париж. Космонавт повел взглядом чуть влево и очутился в Лондоне, боковым зрением прихватывая светящийся кусочек Копенгагена. Космонавт, засмеявшись, почесал уже полысевший затылок – здорово! Гагарин не смог бы так почесать затылок – он был еще в скафандре. Сейчас летать стало проще. Гагарину, наверно, было страшно. Страшновато и сейчас, но не так, как впервые. А все-таки Гагарин сказал совсем просто, совсем по-русски: «Поехали!», этим словом сразу сделав космос чем-то своим, домашним. Среди всех бесчисленных инструкций у Гагарина не было никаких указаний сказать именно это слово. Оно выдохнулось само по себе… Какое лицо было у Гагарина… Лицо тоже, конечно, подбирали, но такое лицо нарочно не вычертишь ни на каких засекреченных чертежах. Это лицо как будто собрала сама Земля, составив его из всех своих улыбок, чудом сохранившихся среди усмешек и ухмылок. Лицо Гагарина было улыбкой Земли, посланной в космос. Казалось, любому человеку можно было бы заморочить голову, если бы его затаскали, как Гагарина, по разным странам, восторженно погребая под сугробами цветов и навешивая на него гирлянды орденов. Улыбки премьер-министров, президентов, королей и королев рядом с его улыбкой выглядели блекло.
Космонавту приходилось видеть Гагарина и невеселым.
– Устал… – говорил он. – А летать хочется…
Эта грустинка проглядывает на его поздних фотографиях, где на лице появился шрам, породивший столько сплетен, как будто даже обыватели могли считать гагаринское лицо своим личным достоянием. Космонавт, друживший с Гагариным, знал, как того иногда мучило беспрестанное узнавание на улицах, выпрашивание автографов, сидение в президиумах. Знаменитое лицо Гагарина, независимо от его воли, становилось преградой между ним и обыкновенной человеческой жизнью. Как-то, рассказывая в космонавтском кругу о поездке в одну из латиноамериканских стран, Гагарин вдруг загрустил, а если и улыбался, то лишь по инерции – беззащитно.
– А рядом с правительственной трибуной, где я жарился битых три часа, стояла девушка-мулатка с тележкой. Лимонадом торговала. Из настоящих лимонов. Красоты она была необыкновенной – черные глазищи пол-лица залили. Но самое удивительное, что она была в подвенечном платье. Кружевное платье, как облако. Дорогое, наверно. Только почему-то оно мне новым не показалось. Чистое, но с прожелтью. Что-то в нем старинное было, в этом платье. Может быть, бабушкино – из сундука, для торжественного случая? У нас с девушкой сразу глазной контакт установился. Показывает она мне своими черными глазищами на лимонад – мол, отведайте… А как с трибуны сойти? Неловко… Не поймут… Наш посол рядом, все начальство местное. Фоторепортеры щелкают. Заикнулся я было насчет жажды, а мне мигом ихний солдатик, надрываясь, целый переносной холодильник приволок с разными напитками. Пришлось жажду утолять общественно – на правительственной трибуне. А мулаточка оказалась с юмором. Налила она в бокал лимонаду, соломинку туда вставила, верхний конец к платью на груди приложила, а сама смеется. Я сначала не понял, потом вгляделся и вижу: на ее подвенечном платье значок с моей физиономией… Это она вместо меня значок лимонадом своим все-таки угостила…
Гагарин никогда не обижал людей зря, а если так невольно получалось, всегда старался загладить обиду. Однажды он прочитал с трибуны совещания молодых писателей речь, где было написано, что негоже одному известному поэту хвастаться в автобиографии непониманием происхождения электричества. Один из старейших физиков, встретив Гагарина где-то на конференции, отвел его в сторону и лукаво заглянул ему в глаза:
– Юрий Алексеевич, батенька, вы бы поделились с человечеством вашим открытием происхождения электричества. А то я уже пятьдесят лет бьюсь над этой проблемой и ни тпру ни ну. Если я в этой проблеме запутался, то чего же вы хотите от поэта? Ведь еще Пушкин говорил, что поэзия должна быть, прости Господи, глуповата… Кстати, вы этого поэта не слишком вовремя ругнули… – Поэт был тогда в некоторой опале, только что закончил новую поэму, и ее судьба была еще неизвестной.