Собрание сочинений. Том 2

Армия

В палате выключили радио,и кто-то гладил мне вихор…В зиминском госпитале раненымдавал концерт наш детский хор.Уже начать нам знаки делали.Двумя рядами у стеныстояли мальчики и девочкиперед героями войны.Они, родные, некрасивые,с большими впадинами глаз,и сами жалкие, несильные,смотрели с жалостью на нас.В тылу измученные битвами,худы, заморены, бледны,в своих пальтишках драных были мыдля них героями войны.О, взгляды долгие, подробные!О, сострадание сестер!Но вот: «Вставай, страна огромная!» —запел, запел наш детский хор.А вот запел хохол из Винницы.Халат был в пятнах киселя,и войлок сквозь клеенку выбилсяна черном ложе костыля.Запел бурят на подоконнике,запел сапер из Костромы.Солдаты пели, словно школьники,и, как солдаты, пели мы.Все пели праведно и доблестно —и няня в стареньком платке,и в сапогах кирзовых докторша,забывши градусник в руке.Разрывы слышались нам дальние,и было свято и светло…Вот это все и было – Армия.Все это Родину спасло.Декабрь 1957

Вальс на палубе

Спят на борту грузовики,спят краны.На палубе танцуют вальсбахилы, кеды.Все на Камчатку едут здесь —в край крайний.Никто не спросит: «Вы куда?» —лишь: «Кем вы?»Вот пожилой мерзлотовед.Вот парни —торговый флот – танцуют лихо:есть опыт!На их рубашках Сингапур,пляж, пальмы,а въелись в кожу рук металл,соль, копоть.От музыки и от водыплеск, звоны.Танцуют музыка и ночьдруг с другом.И тихо кружится корабль,мы, звезды,и кружится весь океанкруг за кругом.Туманен вальс, туманна ночь,путь дымчат.С зубным врачом танцуеткок Вася.И Надя с Мартой из буфетачуть дышат —и очень хочется, как всем, им вальса.Я тоже, тоже человек,и мне надо,что надо всем. Быть одномумне мало.Но не сердитесь на менявы, Надя,и не сердитесь на менявы, Марта.Да, я стою, но я танцую!Я в ролидовольно странной, правда, яв ней часто.И на плече моем рукинет вроде,и на плече моем рукаесть чья-то.Ты далеко, но разве этотак важно?Девчата смотрят – улыбнусьим бегло.Стою – и все-таки идупод плеск вальса.С тобой иду! И каждый вальствой, Белла!С тобой я мало танцевал,и лишь выпив,и получалось-то у нас —так слабо.Но лишь тебя на этот валься выбрал.Как горько танцевать с тобой!Как сладко!Курилы за бортом плывут…В их складкахснег вечный.А там, в Москве, – зеленый парк,пруд, лодка.С тобой катается мой друг,друг верный.Он грустно и красиво врет,врет ловко.Он заикается умело.Он молит.Он так богато врет тебеи так бедно!И ты не знаешь, что вдали,там, в море,с тобой танцую я сейчасвальс, Белла.1957

В погоне за дешевой популярностью

Мне скоро тридцать. Я герой пародий,статей, разоблачительных стихов.Приписаны мне прочно все порокии все из существующих грехов.Мне говорят порой, что я пишув погоне за дешевой популярностью.Возможно, скажут вскоре, что дышув погоне за дешевой популярностью.Когда-нибудь я все-таки умру.И постараюсь тихо, а не буйно.Надеюсь, что хоть этим я уйму,умаслю я умаявшихся уйму.Не будет хитрой цели у меня.Но кто-то с плохо сдержанною яростью,наверно, прошипит, что умер яв погоне за дешевой популярностью.1957–1961

Ира

Здравствуй, Ира! Как живешь ты, Ира?Без звонка опять пришел я, ибознаю, что за это ты простишь,что меня ты снова не прогонишь,а возьмешь — и чем-нибудь покормишьи со мною вместе погрустишь.Я тебе не муж и не любовник,но, пальто не сняв еще, в ладоняхруку твою бережно задерживаюи целую в лоб тебя, зардевшуюся.Ты была б женой такою чудною —преданною, верною, чуткою.А друзья смеются: «Что ты, Женечка!Да и кто на ней, подумай, женится!Сколько у ней было-перебыло.Можно ли, чтоб эта полюбила!»Знаю черт-те что в постели делавших,но умевших оставаться в девушках!Ненавижу лживых и растленныхэтих самых «целок» современных.Ты для подлецов была удобная,потому что ты такая добрая.Как тебя марали и обмарывали,как тебя, родимая, обманывали.Скоро тридцать — никуда не денешься,а душа твоя такая девичья!Вот сидишь ты, добротой светясь,вся полна застенчивым и детским.Как же это: что тебе сейчасесть с кем спать, а просыпаться не с кем?!Пусть тебе он все-таки встретится,тот, кто добротой такой же светится.Пусть хранит тебя не девственность детская,а великая девственность — женская.Пусть щадит тебя тоска нещадная,дорогая моя, нежная, несчастная…1957

«Когда я думаю о Блоке…»

Когда я думаю о Блоке,когда тоскую по нему,то вспоминаю я не строки,а мост, пролетку и Неву.И над ночными голосамичеканный облик седока —круги под страшными глазамии черный очерк сюртука.Летят навстречу светы, тени,дробятся звезды в мостовых,и что-то выше, чем смятенье,в сплетенье пальцев восковых.И как в загадочном прологе,чья суть смутна и глубока,в тумане тают стук пролетки,булыжник, Блок и облака…1957

О, если бы!

О, если бы все лица, что прекрасны,в одно прекрасное лицо соединились,о, если бы… то мне бы так хотелосьпоцеловать его за все, за все, за все…О, если бы все морды, что я видел,соединились бы в одну большую морду,о, если бы… то мне бы так хотелосьдать ей раза за все, за все, за все…1957

«Откуда родом я…»

Откуда родом я? Я с некойсибирской станции Зима,где запах пороха и снегаи запах кедров и зерна.Какое здесь бывает лето?Пусть для других краев ответзвучит не очень-то уж лестно:нигде такого лета нет!Иди в тайгу с берданкой утром,но не бери к берданке пуль.Любуйся выводками утокили следи полет косуль.Иди поглубже. Будь смелее.Как птица певчая, свисти.А повстречаешься с медведем —его брусникой угости.Брусника стелется и млеет,красно светясь по сосняку.У каждой пятнышко белееттам, где лежала, – на боку.А голубичные поляны!В них столько синей чистоты!И чуть лиловы и туманныотяжеленные кусты.Пускай тебе себя подаритмалины целый дикий сад.Пускай в глаза тебе ударитчерносмородиновый град.Пусть костяника льнет, мерцая.Пусть вдруг обступит сапогиклубника пьяная, лесная —царица ягод всей тайги.И ты увидишь, наклонившись,в логу зеленом где-нибудь,как в алой мякоти клубничнойжелтеют зернышки чуть-чуть.Ну а какой она бывает,зима на станции Зима?Здесь и пуржит, здесь и буранит,и заметает здесь дома.Но стихнет все, и, серебристымснежком едва опушена,пройдет надменно с коромыслом,покачиваясь, тишина.По местной моде, у лодыжкина каждом валенке – цветы,а в ведрах звякают ледышки,и, как ледышки-холодышки,глаза жестоки и светлы.На рынке дымно дышат люди.Здесь мясо, масло и мукаи, словно маленькие луны,круги литые молока.А ночью шорохи и шумы.Гуляет вьюга в голове.Белеют зубы, дышат шубына ошалевшей кошеве.И сосны справа, сосны слева,и визг девчат, и свист парней,и кони седы, будто сделалмороз из инея коней!Лететь, вожжей не выпуская!Кричать и петь, сойти с ума,и – к черту все!.. Она такая —зима на станции Зима!1957

Рабочая кость

Без лести, унижения,без всяких громких фраз, —я вырос в уважениик тебе, рабочий класс.Оставив шутки смачные,меня, войны дите,вы принимали, смазчикизиминского депо.Иван Фаддеич Прохоров,известный всем в Зиме,читал, как в храме проповедь,в депо науку мне.Я горд был перед взрослыми,когда шагал домой,что пахнет паровозамисолдатский ватник мой.И Сыркина Виталияклеймил что было силза то, что пролетарий я,а он – врачихин сын.Мы были однолетками,из класса одного,но звал «интеллигентиком»с презреньем я его.Иван Фаддеич Прохоровпыл мой остудил.Иван Фаддеич Прохороввсе это осудил.«Что гонишься за почестью?Нашелся фон-барон!Кто хвастает рабочестью,какой рабочий он!»И грозно и рокочущена все депо он рявкнул:«Мы что же — кость рабочая,а врач — она дворянка?!»Воспитан я не догмами,а взглядом этих глаз.Меня руками добрымиты вел, рабочий класс.О, руки эти жесткие!Под сенью их я рос.Кружки мозолей желтыемне дороги до слез.Вот правая, вот левая —владыки домен, штолен…Но, скажем, руки лекаряне трудовые, что ли?Интеллигенты сложныев жару или пургухлебали той же ложкоютакую же бурду.Интеллигенты падалиот выстрела в упор,прижав с тоскою пахарякакой-нибудь бугор.И, как возмездье воющее,летели неспростаснаряды Шостаковичас клавирного листа.Пройдя сквозь все освенцимы,воскреснув столько раз,моя интеллигенция,ты — рабочий класс!1957–1982

«Россия, ты меня учила…»

Россия, ты меня учила,чтобы не знал потом стыда,дрова колоть, щепать лучинуи ставить правильно стога,ценить любой сухарь щербатый,коней впрягать и распрягатьи клубни надвое лопатой,сажая в землю, разрубать.Наш русский дух – собранье болей.Он рассеченность превозмог,разрубленный на столько долей,но неделимый клубенек.Я, словно Русь, и сам искромсан,но я твой червь крылатый, Русь, —не из твоих Иванов грозных, —я – и разрубленный срастусь.Господь, народ не спутай с чернью,от нас чела не отвратии эру страшных рассеченийв сращенье наше обрати.1957–1995

«Ты спрашивала шепотом…»

Ты спрашивала шепотом:«А что потом? А что потом?»Постель была расстелена,и ты была растеряна…Но вот идешь по городу,несешь красиво голову,надменность рыжей челочки,и каблучки-иголочки.В твоих глазах — насмешливость,и в них приказ — не смешиватьтебя с той самой, бывшею,любимой и любившею. Но это — дело зряшное.Ты для меня — вчерашняя,с беспомощно забывшейсятой челочкою сбившейся.И как себя поставишь ты,и как считать заставишь ты,что там другая женщинасо мной лежала шепчущеи спрашивала шепотом:«А что потом? А что потом?»1957–1975

Человека убили

Помню дальнюю балку,мостик ветхий, гнилой,и летящую бабу на кобыле гнедой.В сером облаке пыли,некрасива, бледна,«Человека убили!» —прокричала она.Я забыть не сумею, покуда живу,как бежали за нею,бросив косы в траву.Он, печальный и странный,лежал за бугромс незаметною ранойпод последним ребром.Был он кем-то безвиннона распутье убит…Помню темную глину,слышу цокот копыт.Бабу в облаке пыливижу я и во сне.«Человека убили!» —крик истошный во мне.Трудно жить мне на свете,трудно слышать тот крик.К человеческой смертия еще не привык.Не однажды я видел,как о том ни тужи,незаметную гибельчеловечьей души.И в товарище старшемсреди суетымне угадывать страшнонеживые черты.Видеть это не в силе.Стиснув зубы, молчу.«Человека убили!» —я вот-вот закричу.1957