Интеллигенты, мы помногукичимся сложностью души,но за столом мы все, ей-богу,ей-богу, так нехороши.Мы веселимся нервно, скупо.Меж нас царит угрюмый торг,царит бессмысленная скукаили двусмысленный восторг.Нас много умных-переумных.Иные менее сложны,но почему-то в переулкахих песни более слышны.Свободны, а не половинныи выше ссор или невзгодих свадьбы или имениныи складчины на Новый год.И в этом – в этом их везенье,и мы ничем не возместимих ненарочного весельяс его могуществом простым.31 августа 1957
«Мне что-то не разрешено…»
Мне что-то не разрешеносамим собою или кем-то,и я брожу, надвинув кепку,и все во мне раздражено.Я не могу – мне это чуждо.Повсюду,
мучая и зля,событья высятся и чувства.У них на лбах: «О нас – нельзя!»И я бросаюсь в то, что можно,но мало этого уже,и снова больно и тревожно,и невозможно на душе.Сажусь в какой-нибудь автобус.Гляжу с тоской на мир земной,как пьяница, приняв антабус,глядит с тоской в окно пивной.И если я забуду этои если буду, как хочу,за нарушение запретасвоею жизнью заплачу…31 августа 1957
«Много слов говорил умудренных…»
Много слов говорил умудренных,много гладил тебя по плечу,а ты плакала, словно ребенок,что тебя полюбить не хочу.И рванулась ты к ливню и к ветру,как остаться тебя ни просил.Черный зонт то тянул тебя кверху,то, захлопавши, вбок относил.И как будто оно опустело,погруженное в забытье,это детское тонкое тело,это хрупкое тело твое.И кричали вокруг водостоки,словно криком кричал белый свет:мы жестоки, жестоки, жестоки,и за это пощады нам нет.Все жестоко: и крыши, и стены,и над городом неспростателевизорные антенны,как распятия без Христа…Август 1957
«О, нашей молодости споры…»
О, нашей молодости споры,о, эти взбалмошные сборы,о, эти наши вечера!О, наше комнатное пекло,на чайных блюдцах горки пепла,и сидра пузырьки, и пена,и баклажанная икра!Здесь разговоров нет окольных.Здесь исполнитель арий сольныхи скульптор в кедах баскетбольныхкричат, махая колбасой.Высокомерно и судебноздесь разглагольствует студенткас тяжелокованой косой.Здесь песни под рояль поются,и пол трещит, и блюдца бьются,здесь безнаказанно смеютсянад платьем голых королей.Здесь столько мнений, столько пренийи о путях России прежней,и о сегодняшней о ней.Все дышат радостно и грозно.И расходиться уже поздно.Пусть это кажется игрой:не зря мы в спорах этих сипнем,не зря насмешками мы сыплем,не зря стаканы с бледным сидромстоят в соседстве с хлебом ситными баклажанною икрой!1 сентября 1957
Новая трава
Сосульки виснут по карнизу.Туманны парки и строги.Водой подточенные снизу,сереют снега островки.Я вижу склоны с буроватой,незащищенно-неживой,как будто в чем-то виноватой,той, прошлогоднею травой.Она беспомощно мешает,хотя бы тем, что не нова,а в глубине земли мужаетдругая – новая трава.Она не хочет опасатьсяи лета красного не ждет,и первые ее посланцыломают головы о лед.Вся как задор и упованье,она возьмет, возьмет свое,но будет шагом к увяданьюпобеда первая ее,но и ее судьба обманет —всему на свете свой черед.Она пожухнет и обвянет,на землю ляжет и умрет.И вновь права, как пробудитель,но лишь до времени права,над ней взойдет, как победитель,другая – новая трава…8 сентября 1957
Охотнорядец
Он пил и пил один, лабазник. Он травник в рюмку подливал и вилкой, хмурый и лобастый, колечко лука поддевал. Он гоготал, кухарку лапал, под юбку вязаную лез, и сапоги играли лаком, а наверху – с изящным фраком играла дочка полонез. Он гоготал, что не разиня, что цепь висит во весь живот, что столько нажил на России и еще больше наживет. Доволен был, что так расселся, что может он под юбку лезть. Уже Россией он объелся, а все хотел ее доесть. Вставал он во хмелю и силе, пил квас и был на все готов, и во спасение России шел бить студентов и жидов.8 сентября 1957
Не умещаясь в жестких догмах,передо мной вознесенав неблагонравных, неудобныхсвятых и ангелах стена.Но понимаю, пряча робость,я, неразбуженный дикарь,не часть огромной церкви – роспись,а церковь – росписи деталь.Рука Ладо Гудиашвилиизобразила на стенелюдей, которые грешили,а не витали в вышине.Он не хулитель, не насмешник.Он сам такой же теркой терт.Он то ли Бог, и то ли грешник,и то ли ангел, то ли черт!И мы, художники, поэты,творцы подспудных перемен,как эту церковь Кошуэты,размалевали
столько стен!Мы, лицедеи-богомазы,дурили головы господ.Мы ухитрялись брать заказы,а делать все наоборот.И как собой ни рисковали,как ни страдали от врагов,богов людьми мы рисовалии в людях видели богов!22 сентября 1957, Тбилиси
1
Роспись церкви Кошуэты начата была Ладо Гудиашвили по заказу духовенства; осталась незаконченной из-за протеста заказчиков, возмущенных его манерой изображения святых.
Фонтанчик для питья
Тбилисской улицы дитя —фонтанчик для питья!Июльский зной все прибывает,а он, пуская пузырьки,струею к нёбу прибиваетртов пересохших языки.Чтобы воды его напиться,покуда жарко, без концамудрец сменяет здесь тупицуи вновь тупица — мудреца.Здесь пьет бездарность, важно стоя,а после, через полчаса,над этой самой же струеюсклонятся гения глаза…О, улиц пестрая базарность,тебе быть цельной не дано!Но кто талант и кто бездарность,струе фонтана все равно!Бросая зыбкий отсвет стенам,журчит в неведенье блаженномтбилисской улицы дитя —фонтанчик для питья!23 сентября 1957, Тбилиси
Хашная
А. Шенгелия
Когда в Тбилиси гостем будешьи много выпить не забудешь,вставай часов примерно в шесть —ты должен хаши утром съесть!В тбилисской хашной, душной хашной,гортанный говор горожан,а надо всем – буфетчик важный,лиловый, словно баклажан.Ни огурца и ни селедки, —тут против правил не греши!Возьми с простой головкой водкии в хаши хлеба накроши.И – в руку ложку! Ешь на совесть!Во всем тбилисцем истым будь.Да не забудь чесночный соуси соли тоже не забудь.Себя здесь голодом не морят,прицокивают языком.Мужчины пьют, мужчины спорят,мужчины пахнут чесноком.Редиска, блюдца с виноградом,картин дешевенький багет.Пьет спекулянт, и тут же рядомс ним пьет угрозыска агент.И на рубашке у кого-то,усевшегося в уголке,мерцает родственника фотона черном траурном кружке.Все то, что пилит, возит, строит,метет все улицы окрест,ботинки шьет, канавы роет, —все это утром хаши ест!И в остро пахнущем туманеу закопченного столаглядит подсевший Пиросманисквозь пар от хаши из угла.23 сентября 1957, Тбилиси
Коровы
Все в чулках речного ила —помню – тихо шли стада,а когда все это было —не могу сказать когда.Масти черной, масти пегойшли коровы под горой…Год был вроде сорок первыйили год сорок второй.Не к врачам, не для поправки,все в репейнике, в пыли,их к вагонам для отправкимолча школьники вели.И со всеми я, усталый,замыкающий ряды,шел в буденовке линялойс темным следом от звезды…Ах, коровы, ах, коровы!Как вносили вы в луга,словно царские короны,ваши белые рога!Вы тихонечко мычали,грустно терлись о кустыили попросту молчалии роняли с губ цветы…А теперь – коров к вагонамподводили, и бойцыс видом – помню – чуть смущеннымс них снимали бубенцы.Рядом пили, рядом пели,но открылся путь вдали,и вагоны заскрипели,заскрипели и пошли.И какой-то оробелыйс человеческим лицомв дверь смотрел теленок белыйрядом с худеньким бойцом.Он глядел, припав к шинели,на поля и на леса,а глаза его синели,как Есенина глаза…12 ноября 1957
В магазине
Кто в платке, а кто в платочке,как на подвиг, как на труд,в магазин поодиночкемолча женщины идут.О, бидонов их бряцанье,звон бутылок и кастрюль!Пахнет луком, огурцами,пахнет соусом «Кабуль».Зябну, долго в кассу стоя,но покуда движусь к ней,от дыханья женщин столькихв магазине все теплей.Они тихо поджидают —боги добрые семьи,и в руках они сжимаютденьги трудные свои.Это женщины России.Это наша честь и суд.И бетон они месили,и пахали, и косили…Все они переносили,все они перенесут!Все на свете им посильно, —столько силы им дано!Их обсчитывать постыдно.Их обвешивать грешно.И, в карман пельмени сунув,я смотрю, смущен и тих,на усталые от сумокруки праведные их.24 декабря 1957