Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
— Понимаю, отец Мефодий. Мы вернемся во всеоружии.
Тихо в штабе, пусто. Пусто и на душе.
Легко сказать: вернемся во всеоружии. Но как это сделать, когда казачье войско превратилось в стадо бегущих овец? Сдали вокзал городским оборванцам… Позор!
Дутов учинял в своем штабе настоящий разгром. Со звоном открывались замки несгораемых шкафов, летели на стол пачки секретных писем, документов, деньги. Разбирать было некогда. Торопясь и прислушиваясь, он рассовывал по карманам деньги, тискал в портфель бумаги, бросал драгоценные вещи в переметные кожаные сумы.
Так
Бросился в глаза листок настольного календаря: 17 января 1918 года.
На исходе этот зимний день. Последний день власти казачьего атамана.
— Последний сегодня. Но борьба еще впереди. Пусть испытают эти трусы, каково-то сладко живется при комиссарах! Мы придем и поистине железной десницей наведем порядок. — Большим, но уже рыхловатым кулаком Дутов погрозил в ту сторону, откуда входили в пригород отряды матросов и железнодорожников, по-волчьи повернувшись, посмотрел сухими ожесточенными глазами на икону, перекрестился, склонив в поклоне непокорную шею, потрогал туго набитые карманы, перекинутый через плечо планшет, хотел уже позвать ординарца — вынести тяжелые сумы, но невольно замедлил…
Серая крыса, шлепнув о пол мягким животом, свалилась из-за драпировки с подоконника, уставилась на атамана бусинками свирепых глаз и, важно волоча рубчатый волосатый хвост, направилась к шкафчику, где обычно ставили на ночь холодную закуску.
— Брысь, погань! — Дутов швырнул книгой, но крыса, обнаглевшая в последнее время, когда он часто уезжал, спокойно обнюхала ее, и в этой безбоязненности было тоже что-то зловещее…
Дутов резко отвернулся — позвал ординарца. Лошади были уже поданы, и, подходя к двери, он услышал, как, переминаясь, били у подъезда копытами нетерпеливые пристяжные.
Преданный ординарец заботливо окутал его колени медвежьей полостью, подоткнув ее снизу, и сам, цепко придерживая винтовку, сел рядом в широкую кошеву, ерзавшую от нетерпения резвых лошадей. Тронулись. Отряд охраны поскакал следом, и невольно пришло в голову: не все явились, и эти отстанут по дороге к Верхнеуральску в своих станицах, — что нужды казакам охранять погоревшего атамана?!
Не звенел колокольчик, не плясали, как бывало, валдайские бубенцы: молча покачивалась, подрагивала дуга, держа в траурном полуовале высоко вскинутую голову коренного.
Кругом уже раскинулась степь. Синели мертво сугробы в тусклом свете волчьего солнца — месяца, разбойно смотревшего из грязно-желтой мглы. Косо стелясь по наезженной дороге, бежали рядом с вороной тройкой живых коней их черные чудовищные тени.
Ветер дул с полуночи, но другое леденило кровь в жилах: позади, под белым саваном снегов, остались лучшие сыны казачьего войска. Ни огонька в голых лесах речных пойм, затаились в страхе казачьи станицы: что-то принесут им на остриях штыков красногвардейцы и их главари — комиссары? И снова со стыдом думал Дутов:
«Не устояли. Обманули общее доверие!»
В Неженке отряд начал таять, и стало известно, что тут был сход, на котором казаки-фронтовики кричали, что надобно задержать и арестовать атамана.
Гордый в своем властолюбии, Дутов еще обнадеживал себя мыслями о былой крепости казачества, о его врожденной воинственности, но в Верхне-Озерной узнал, что за его поимку
будто бы обещана большевиками денежная награда, и уже многие казаки поколебались в своей верности войсковому правлению. Дутов рассвирепел, явился на круг, бросил папаху оземь и с гневом сказал:— Что-то вы вроде отощали, станичники, смотрите на меня, как голодные волки. Неужели так бедно у вас, что не дает вам покоя большевистская награда? Ну что ж, заработайте на моей голове. Рубите ее и везите в мешке с повинной.
Обвел злобно сверкающим взглядом собравшихся. Молодые отвели глаза, а старики засуетились, поспешили накормить ужином, подать лучших перекладных, но и в этой торопливой услужливости сказывалось лишь желание поскорее избавиться от опасного теперь гостя, сквозил страх за свое благополучие.
Дальше тройка помчалась по берегу Урала к живописному Губерлинскому ущелью, по бывшей царской дороге, вдоль причудливо заиндевелого пойменного леса, где проезжал по пути в Японию, будучи еще наследником императорского престола, Николай Второй. Вся губерния сотрясалась тогда от грома салютов, от грохота копыт, от казачьих песен и лихого свиста. Смотры. Молебны. Подарки. Ордена. Балы. Какая веселая, какая полная жизнь шла в Оренбурге, пока тысячи каторжников и рабочих день и ночь дробили кувалдами камни по дну Губерлинского ущелья, чтобы проложить дорогу царскому поезду. Потом пышные проводы. Толпы народа в степных станицах, а здесь по сопкам, поросшим жесткой травой, скалящим черно-серые каменные зубы по обе стороны ущелья, гарцевали на всем пути до поселка Хабарного и дальше до города Орска лучшие джигиты казачьего войска.
«Ах, Россия-матушка, протянувшая руку Сибири через Уральский пояс, через хлебные, рыбные, богатые стадами и табунами оренбургские степи, прими поклон от сынов древнего Яика», — так начиналась одна из статей Дутова в «Оренбургском казачьем вестнике»… Все позади. Не приняла атамана Россия. И впереди одна зыбкая мгла.
«Как было не поклониться нам матери-России, которая породила двенадцать казачьих войск, каждое на своей привольной земле? Неужели смирится, сойдет на нет такая силища?»
В поселке Хабарном, в семнадцати километрах от Орска, вокруг которого уже стояли рабочие пикеты, Дутова ждало самое постыдное унижение: казаки на круге решили арестовать его, и он с ходу попал в недружелюбно настроенную толпу.
Насквозь прохваченный ознобом, стоял он в кошеве, вытянувшись во весь небогатый рост, будто не замечая казаков, державших под уздцы его лошадей, смотрел поверх толпы на добротные дома, на заснеженные голые предгорья у входа в Губерлинское ущелье, потом обернулся к Уралу, спавшему рядом в заваленных сугробами лесах, низко поклонился ему и сказал:
— Ну что ж! Арестовывайте!
Но казаки и здесь отступили, смущенные его необычным поведением, а один несмело промолвил:
— Мы не думали, что вы такой…
— Я всегда такой. Не моя вина в том, что дрогнуло перед вшивой ордой казачье войско.
Выехав из Хабарного только с самыми верными офицерами и ординарцем, он снова вспомнил сияющий осенний день в Оренбурге, когда ему торжественно вручали атаманскую булаву. Как хорошо все начиналось, суля славу спасителю России, делая доступными для него любые радости жизни! А Рогнеда? Ее огненные глаза, голос, мощный и нежный: «О, если бы никогда я вновь не просыпалась…»