Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Видать, цел прискакал! А Николай? Чего они там рассусоливают? Бегите, кличьте их в горницу!

Харитина, кутая плечи пуховой шалью, стремглав бросилась к двери, рванула тяжелый засов в холодных сенях, где под крышей шуршали от сквозняка заготовленные веники, выскочила на крыльцо. Следом громко топала тоже полуодетая Аглаида.

Михаил, держа в поводу коня, вполголоса, горячо говорил что-то Нестору, все еще опиравшемуся на костыль. Фрося стояла возле мужа, отчужденная, пряменькая. Узкая тень ее косо и длинно чернела на утоптанном снегу рядом с головастыми в папахах тенями мужчин и огромной — лошади.

«И тут на особицу!..» — неприязненно подумала Харитина. Она втайне завидовала жгучему счастью Фроси, холившей и нежившей своего мужа, в то время как все молодые казаки стыли в окопах, а их жены, бодрясь на людях, роняли по ночам слезы в подушку.

— Мишаня… Здравствуй, муж дорогой! — Аглаида, отстранив Нестора с Фросей, поклонилась в пояс прибывшему, поклонилась и коню его (привез хозяина жива-невредима), забрала повод и недоуменно оглянулась на окно, в переплет рамы которого, презрев все казачьи обычаи, яростно садил кулаком Григорий Прохорович.

— Идите в горницу. Папаня сердятся — ждут. Они нынче раненые.

— Чего это? Когда его?

— В Оренбурге. Забастовщики булыжиной кинули.

— Мишаня!.. — Харитина порхнула к брату, обняв и целуя, спросила в упор: — Где Николаша?

Михаил замялся, отвел глаза.

— Куда он делся? — Она вцепилась в плечи брата, тряхнула его с неожиданной силой. — Раз ты возвернулся, стало быть, опять бросили фронт казаки? Будь она трижды проклята, война эта ваша! Где Николай?

— Погоди, сеструшка, дай оглядеться… Николай совсем в другой части служил. Я на Сырте, он — на шестнадцатом разъезде. Поди-ка, тоже скоро прискачет.

— Неужто сдали Оренбург? — спросил Григорий Прохорович, нетерпеливо шагнув через порог сеней и в сердцах отталкивая Домну Лукьяновну, порывавшуюся напялить ему на голову шапку.

— Сдали, батя.

— А где же атаман?

— Убег.

— Дожили! Такого позору, такого сраму не знало еще войско казачье!

— Не мы одни, батя, потеснены большевиками: вся Расея им покорилась.

— Расея нам не указ! Мало чего они там придумают! Им терять нечего: на кожану куртку стару рубаху променять не жалко.

Шеломинцев потеснился у двери, пропуская сыновей и невесток в дом, углядел Харитину, побежавшую в летнюю кухню, где жили молодожены:

— А ну, вернись! Чего заливашься? Или с Николаем неладно?

— Пропал он, батя! Мишаня помалкиват, скрыват беду, а я сердцем ее чую.

Григорий Прохорович дрогнул, заспешил, догнав Михаила за порогом, опустил на его плечо твердую руку, рывком повернул к себе:

— Сказывай, где Николай?

Михаил покосился на Харитину, застывшую в двери, словно подстегнутый выражением отчаяния на ее лице, разлепил непослушные, онемевшие губы:

— В Каргале… Я не видел. Станичники передали… — И, глядя, как замертво повалилась Харитина, подхваченная Фросей и матерью, добавил с ожесточением: — Снарядом его разорвало.

Всю ночь раздавались крики и рыдания в доме Шеломинцевых. Но не только в их двор вошло горе: вопили и у Ведякиных, особенно голосила Алевтина, исторгая слезы даже у сурового Демида. Сдержанно, но искренне оплакивала деверя Дорофея, после женитьбы Нестора замкнувшаяся, точно монашка.

Горевали и в других домах. Плач и причитания бились над взбудораженной станицей, летели в степь, залитую молочным светом, далеко разносились над черно-белыми кружевами, сплетенными луной в заваленной снегом пойме.

Лежа возле Нестора на кошме, в которую по здешнему обычаю была завернута перина, кутая плечи стеганым одеялом, Фрося вслушивалась в эти неугомонные вопли, холодящие сердце. И то ловила сонное дыхание мужа, то будто уплывала всеми мыслями и чувствами из жарко натопленной кухоньки в родную Нахаловку.

«Радости-то сколько там! Дождались-таки своих, вытерпели все — и голод, и утеснения. Бежали, поди, навстречу красным гвардейцам, смеялись и плакали от счастья. И от горя, наверно, многие плачут, нелегко ведь было разбить казаков, наторевших в военном деле. Может, и у нас кого убили?» При этой мысли у Фроси так сдавило горло, что дыхание остановилось и глаза затопило слезами.

«Господи! Только бы не отца! Только бы не Харитона! Митя-то все еще болеет, наверно. Да как же я отбилась от них? — Боясь шелохнуться, Фрося обеими руками тихонько вытерла глаза, а слезы все текли, щеки стали мокрыми, губы солеными. — Жила бы дома, вместе с Виркой раны бы своим рабочим перевязывали. А то сегодня Михаила встречали, а он оттуда прискакал, и кровь наших людей на нем. Господи, прости меня, проклятую! Не зря папаня с маманей нас не приняли и все наши гостинцы Харитоша за ворота выкинул. Ведь он добрый был раньше!»

Однажды в яркий летний день, она бегала с девчонками по глинистому сухому берегу Сакмары. Клевали по-птичьи ягоды ежевики, черно-сизые, завяленные знойным солнцем на колючих плетях, а потом, сами разморенные жарой, полезли в реку купаться.

Острые камни на дне ее были покрыты скользким илом, быстрые тугие струи так и тянули за подолы рубашонок, но купанье освежало и радовало. На другом берегу мальчишки из Нахаловки ловили рыбу, и девочки, тоненькие, точно камышинки, уже «соблюдали стыдливость» и, совсем как взрослые женщины, стягивали горстью воротники намокших станушек над крохотными бугорками грудей.

И вдруг Фрося, не умевшая плавать, убегая по течению мелкой реки от расшалившейся Вирки, ухнула в черную глубину. Будто ударили по глазам, сжалось горло, и все оборвалось. Очнулась она на берегу: неловко висела подхваченная под живот, раскинув руки, уткнувшись лицом в траву, а тот, кто держал ее на весу, все время встряхивал и сильно бил по спине. Она увидела около себя множество ребячьих босых ног и сразу схватилась за подол рубашонки (слава богу, длинной!) и еще потянула его книзу. А хриплый от слез голос Харитона (это он так бил и тряс ее!) произнес над нею: