Собрание сочинений

Провинциальное

По колено в репейнике и в лопухах,по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,разъезд минующий впопыхах;в сонной жене, как инвалид, по пояс.И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.И не избы стоят, а когда-то бревнапорешили лечь вместе, раз от одной бедывсе равно не уйдешь, да и на семь ровноничего не делится, окромядней недели, месяца, года, века.Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмяи впускать в себя вечером человека.<1993>

Семенов

Владимиру Уфлянду

Не было ни Иванова, ни Сидорова, ни Петрова.Был только зеленый луг и на нем корова.Вдали по рельсам бежала цепочка стальных вагонов.И в одном из них ехал в отпуск на юг Семенов.Время шло все равно. Время, наверно, шло бы,не будь ни коровы, ни луга: ни зелени, ни утробы.И если бы Иванов, Петров и Сидоров были,и Семенов бы ехал мимо в автомобиле.Задумаешься над этим и, встретившись взглядом с лугом,вздрогнешь и отвернешься – скорее всего с испугом:ежели неподвижность действительно мать движенья,то отчего у них разные выраженья?И не только лица, но – что важнее – тела?Сходство у них только в том, что им нет предела,пока существует Семенов: покуда он, дальний отпрысквремени, существует настолько, что едет в отпуск;покуда поезд мычит, вагон зеленеет, зелень коровой бредит;покуда время идет, а Семенов едет.<1993>

* * *

Снаружи темнеет, верней – синеет, точней – чернеет.Деревья в окне отменяет, диван комнеет.Я выдохся за день, лампу включать не стануи с мебелью в комнате вместе в потемки кану.Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонностьк поверхности, оставить претензии на одушевленность;хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья и,смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.Вор, скрипя половицей, шаря вокруг как Шива,охнет, наткнувшись на нечто твердое, от ушиба.Но как защита от кражи, тем более – разговора,это лучше щеколды и крика «держите вора».Темнеет, точней – чернеет, вернее – деревенеет,переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,и на его развалинах, вприсядку и как попало,неузнаваемость правит подобье бала.В конце концов, темнота суть число волокон,перестающих считаться с существованьем окон,неспособных представить, насколько вещь окреплаили ослепла от перспективы пеплаи в итоге – темнеет, верней – ровнеет, точней – длиннеет.Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.Так пропадают из виду; но настоящий финишне там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,но в ее многоногости за полночь, крупным планомразрывающей ленточку с надписью «Геркуланум».<1993>

Томасу Транстремеру

Вот я и снова под этим бесцветным небом,заваленным перистым, рыхлым, единым хлебомдуши. Немного накрапывает. Мышь-полевкаприветствует меня свистом. Прошло полвека.Барвинок и валун, заросший густой щетиноймха, не сдвинулись с места. И пахнет тинойблеклый, в простую полоску, отрез Гомеров,которому некуда деться из-за своих размеров.Первым это заметили, скорее всего, деревья,чья неподвижность тоже следствие недоверьяк птицам с их мельтешеньем и отражает строгостьвзгляда на многорукость – если не одноногость.В здешнем бесстрастном, ровном, потустороннем светеразница между рыбой, идущей в сети,и мокнущей под дождем статуей алконавтазаметна только привыкшим к идее деленья на два.И более двоеточье, чем частное от деленьяголоса на бессрочье, исчадье оледененья,я припадаю к родной, ржавой, гранитной массесерой каплей зрачка, вернувшейся восвояси.<1993>

* * *

Ты не скажешь комару:«Скоро я, как ты, умру».С точки зренья комара,человек не умира.Вот откуда речь и прыть -от уменья жизни скрытьсвой конец от тех, кто в нейнасекомого сильней,в скучный звук, в жужжанье, сутькакового – просто жуть,а не жажда юшки измышц без опухоли и с,либо – глубже, в рудный пласт,что к молчанию горазд:всяк, кто сверху языкомвнятно мелет – насеком.<1993>

Цветы

Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,придающие воздуху за стеклом помятыйвид, с воспаленным "А", выглядящим то гортанней,то шепелявей, то просто выкрашенным помадой,– цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно,то как блеклые губы, шепчущие «наверно».Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,как сделаны эти вещи, где из потустороннейткани они осторожно выкроены без лезвий– чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,как вариант лица, свободного от гримасыискренности, или звезды, отделавшейся от массы.Они стоят перед нами выходцами оттуда,где нет ничего, опричь возможности воплотитьсябезразлично во что – в каплю на дне сосуда,в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,в цветы; еще поглощенные памятью о «сезаме»,смотрят они на нас невидящими глазами.Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальшибудущем, в пресном стекле пузатыхваз, где в пору краснеть, потому что дальшетолько распад молекул, по кличке запах,или – белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель»,сводя с ума штукатурку, опережая мебель.<1993>

* * *

– Что ты делаешь, птичка, на черной ветке,оглядываясь тревожно?Хочешь сказать, что рогатки метки,но жизнь возможна?– Ах нет, когда целятся из рогатки,я не теряюсь.Гораздо страшнее твои догадки;на них я и озираюсь.– Боюсь, тебя привлекает клетка,и даже не золотая.Но лучше петь сидя на ветке; редкопоют, летая.– Неправда! Меня привлекает вечность.Я с ней знакома.Ее первый признак – бесчеловечность.И здесь я – дома.<1993>

* * *

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.И это не комната, где мы сидим, но полюс;плюс наши следы ведут от него, а не к.Когда-то я знал на память все краски спектра.Теперь различаю лишь белый, врача смутив.Но даже ежели песенка вправду спета,от нее остается еще мотив.Я рад бы лечь рядом с тобою, но это – роскошь.Если я лягу, то – с дерном заподлицо.И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножкахи сварит всмятку себе яйцо.Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.Это всегда помогало, как тальк прыщу.Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.Ты носишь светлые платья. И я грущу.<1993>

Ritratto di donna [83]

Не первой свежести – как и цветы в ееруках. В цветах – такое же враньеи та же жажда будущего. Карийглаз смотрит в будущее, гдени ваз, ни разговоров о воде.Один гербарий.Отсюда – складчатость. Сначала – рта,потом – бордовая, с искрой, тафта,как занавес, готовый взвитьсяи обнаружить механизм ходьбыв заросшем тупике судьбы;смутить провидца.Нога в чулке из мокрого стеклаблестит, как будто вплавь пересеклаБосфор и требует себе асфальтаЕвропы или же, наоборот, -просторов Азии, пустынь, щедротпесков, базальта.Камея в низком декольте. Под ней,камеей, – кружево и сумма дней,не тронутая их светилом,не знающая, что такое – кость,несобираемая в горсть;простор белилам.Что за спиной у ней, опричь коврас кинжалами? Ее вчера.Десятилетья. Мысли о Петрове,о Сидорове, не говоряоб Иванове, возмущавших зряпять литров крови.Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул.Ухмылки консула. Настырный гулбазара в полдень. Минареты классаземля-земля или земля-чалма(иначе – облако). Зурна, сурьма.Другая раса.Плюс эта шляпа типа лопухав провинции и цвета мха.Болтун с палитрой. Кресло. Англичанетакие делали перед войной.Амур на столике: всего с однойстрелой в колчане.Накрашенным закрытым ртомлицо кричит, что для него «потом»важнее, чем «теперь», тем паче -«тогда»! Что полотно – стезяпопасть туда, куда нельзяпопасть иначе.Так боги делали, вселяясь тов растение, то в камень: довозникновенья человека. Этоинерция метаморфозсиеной и краплаком розглядит с портрета,а не сама она. Она самасостарится, сойдет с ума,умрет от дряхлости, под колесом, от пули.Но там, где не нужны тела,она останется какой былатогда в Стамбуле.<1993>

83

Ritratto di donna: Женский портрет (итал.). (прим. в СИБ)

Храм Мельпомены

Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.На секунданте – коричневая шинель.И кто-то падает в снег, говоря «Ужель».Но никто не попадает в цель.Она сидит у окна, завернувшись в шаль.Пока существует взгляд, существует даль.Всю комнату заполонил рояль.Входит доктор и говорит: «Как жаль...»Метель за окном похожа на вермишель.Холодно, и задувает в щель.Неподвижное тело. Неприбранная постель.Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель,проснитесь! Прошло двести лет! Не стольважно даже, что двести! Важно, что ваша рольсыграна! Костюмы изгрызла моль!"Мишель улыбается и, превозмогая боль,рукою делает к публике, как бы прося взаймы:"Если бы не театр, никто бы не знал, что мысуществовали! И наоборот!" Из тьмызала в ответ раздается сдержанное «хмы-хмы».март 1994

Остров Прочида

Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт.Сушатся сети – родственницы простыней.Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч.Синий залив пытается стать синей.Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел.После восьми набережная пуста.Синева вторгается в тот предел,за которым вспыхивает звезда.1994

* * *