Собрание сочинений

Памяти Клиффорда Брауна

Это – не синий цвет, это – холодный цвет.Это – цвет Атлантики в серединефевраля. И не важно, как ты одет:все равно ты голой спиной на льдине.Это – не просто льдина, одна из льдин,но возраженье теплу по сути.Она одна в океане, и ты одинна ней; и пенье трубы как паденье ртути.Это не искренний голос впотьмах саднит,но палец примерз к диезу, лишен перчатки;и капля, сверкая, плывет в зенит,чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.Это – не просто сетчатка, это – с искрой парча,новая нотная грамота звезд и полос.Льдина не тает, словно пятно луча,дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.февраль 1993

Персидская стрела

Веронике Шильц

Древко твое истлело, истлело тело,в которое ты не попала во время оно.Ты заржавела, но все-таки долетеладо меня, воспитанница Зенона.Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,как жидкость в закупоренном сосуде,они неподвижны, а ты подвижна,равнодушной будучи к их секунде.Знала ли ты, какая тебе разлукапредстоит с тетивою, что к ней возвратане суждено, когда ты из лукавылетела с той стороны Евфрата?Даже покоясь в теплой горсти в морозныйполдень, под незнакомым кровом,схожая позеленевшей бронзойс пережившим похлебку листом лавровым,ты стремительно движешься. За тобоюне угнаться в пустыне, тем паче – в чащенастоящего. Ибо тепло любое,ладони – тем более, преходяще.февраль 1993

* * *

Она надевает чулки, и наступает осень;сплошной капроновый дождь вокруг.И чем больше асфальт вне себя от оспин,тем юбка длинней и острей каблук.Теперь только двум колоннам белеть в исподнемнеловко. И голый портик зарос. С любойточки зрения, меньше одним ГосподнимЛетом, особенно – в нем с тобой.Теперь если слышится шорох, то – звук уходавойск безразлично откуда, знамен трепло.Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,себя отличить не в силах, треща в хряще.И в форточку с шумом врывается воздух с моря– оттуда, где нет ничего вообще.17 сентября 1993

25.XII.1993

М. Б.

Что нужно для чуда? Кожух овчара,щепотка сегодня, крупица вчера,и к пригоршне завтра добавь на глазокогрызок пространства и неба кусок.И чудо свершится. Зане чудеса,к земле тяготея, хранят адреса,настолько добраться стремясь до конца,что даже в пустыне находят жильца.А если ты дом покидаешь – включизвезду на прощанье в четыре свечичтоб мир без вещей освещала она,вослед тебе глядя, во все времена.1993

Письмо в академию

Как это ни провинциально, янастаиваю, что существуют птицыс пятьюдесятью крыльями. Что естьпернатые крупней, чем самый воздух,питающиеся просом лети падалью десятилетий.Вот почему их невозможно сбитьи почему им негде приземлиться.Их приближенье выдает их звук -совместный шум пятидесяти крыльев,размахом каждое в полнеба, ивы их не видите одновременно.Я называю их про себя «углы».В их опереньи что-то есть от суммы комнат,от суммы городов, куда менязабрасывало. Это сходствоснижает ихнюю потусторонность.Я вглядываюсь в их черты без страха:в мои пятьдесят три их клювыи когти – стершиеся карандаши, а неугроза печени, а языку – тем паче.Я – не пророк, они – не серафимы.Они гнездятся там, где больше места,чем в этом или в том концегалактики. Для них я – точка,вершина острого или тупого -в зависимости от разворота крыльев -угла. Их появление сроднивторженью клинописи в воздух. Впрочем,они сужаются, чтобы спуститься,а не наоборот – не то, что буквы.«Там, наверху», как персы говорят,углам надоедает расширятьсяи тянет сузиться. Порой углы,как веер складываясь, градус в градус,дают почувствовать, что их вниманье к вашейкончающейся жизни есть рефлекссамозащиты: бесконечность тоже,я полагаю, уязвима (взятьхоть явную нехватку в трезвыхисследователях). Большинство в такиедни восставляют перпендикуляры,играют циркулем или, напротив, чертятпером зигзаги в стиле громовержца.Что до меня, произнося «отбой»,я отворачиваюсь от окнаи с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.1993

Томас Транстремер за роялем

Городок, лежащий в полях как надстройка почвы.Монарх, замордованный штемпелем местной почты.Колокол в полдень. Из местной десятилеткималолетки высыпавшие, как таблеткиот невнятного будущего. Воспитанницы Линнея,автомашины ржавеют под вязами, зеленея,и листва, тоже исподволь, хоть из другого теста,набирается в смысле уменья сорваться с места.Ни души. Разрастающаяся незаметнос каждым шагом площадь для монументаздесь прописанному постоянно.И рука, приделанная к фортепиано,постепенно отделывается от тела,точно под занавес овладеласостоянием более крупным илибезразличным, чем то, что в мозгу скопиликлетки; и пальцы, точно они боятсярастерять приснившееся богатство,лихорадочно мечутся по пещере,сокровищами затыкая щели.1993, Вастерес

Ангел

Белый хлопчатобумажный ангел,до сих пор висящий в моем чуланена металлических плечиках. Благодаря ему,ничего дурного за эти годыне стряслось: ни со мной, ни – тем более – с помещеньем.Скромный радиус, скажут мне; но заточетко очерченный. Будучи сотвореныне как мы, по образу и подобью,но бесплотными, ангелы обладаюттолько цветом и скоростью. Последнее позволяетбыть везде. Поэтому до сих порты со мной. Крылышки и бретелькив состояньи действительно обойтись без торса,стройных конечностей, не говоря – любви,дорожа безыменностью и предоставляя телурасширяться от счастья в диаметре где-то в теплойКалифорнии.1992

Архитектура

Евгению Рейну

Архитектура, мать развалин,завидующая облакам,чей пасмурный кочан разварен,по чьим лугамгуляет то бомбардировщик,то – более неуязвимдля взоров – соглядатай общихдел – серафим,лишь ты одна, архитектура,избранница, невеста, перлпространства, чья губа не дура,как Тассо пел,безмерную являя храбрость,которую нам не постичь,оправдываешь местность, адрес,рябой кирпич.Ты, в сущности, то, с чем природане справилась. Зане онане смеет ожидать приплодаот валуна,стараясь прекратить исканья,отделаться от суеты.Но будущее – вещь из камня,и это – ты.Ты – вакуума императрица.Граненностью твоих короств руке твоей кристалл искрится,идущий в ростстремительнее Эвереста;облекшись в пирамиду, в куб,так точится идеей местана Хронос зуб.Рожденная в воображеньи,которое переживешь,ты – следующее движенье,шаг за чертежестественности, рослых хижин,преследующих свой чердак,– в ту сторону, откуда слышенодин тик-так.Вздыхая о своих пенатахв растительных мотивах, etc.,ты – более для сверхпернатыхсуществ насест,не столько заигравшись в кукол,как думая, что вознесут,расчетливо раскрыв свой куполкак парашют.Шум Времени, известно, нечемпарировать. Но, в свой черед,нужда его в вещах сильней, чемнаоборот:как в обществе или в жилище.Для Времени твой храм, твой хламродней как собеседник тыщиподобных нам.Что может быть красноречивей,чем неодушевленность? Лишьсамо небытие, чьей нивойты мозг пылишьне столько циферблатам, сколькогалактике самой, про связьдогадываясь и на роль осколкатуда просясь.Ты, грубо выражаясь, сытопосматривая на простертых ниц,просеивая нас сквозь ситожил. единиц,заигрываешь с тем светом,взяв формы у него взаймы,чтоб поняли мы, с чем на этомстолкнулись мы.К бесплотному с абстрактным завистьи их к тебе наоборот,твоя, архитектура, завязь,но также плод.И ежели в ионосфередействительно одни нули,твой проигрыш, по крайней мере,конец земли.<1993>

* * *

Взгляни на деревянный дом.Помножь его на жизнь. Помножьна то, что предстоит потом.Полученное бросит в дрожьиль поразит параличом,оцепенением стропил,бревенчатостью, кирпичом -всем тем, что дымоход скопил.Пространство, в телескоп звездырассматривая свой улов,ломящийся от пустотыи суммы четырех углов,темнеет, заражаясь не-одушевленностью, слепойспособностью глядеть вовне,ощупывать его тропой.Он – твой не потому, что в немвсе кажется тебе чужим,но тем, что, поглощен огнем,он не проговорит: бежим.В нем твой архитектурный вкус.Рассчитанный на прочный быт,он из безадресности плюснеобитаемости сбит.И он перестоит века,галактику, жилую частьгрядущего, от паукапривычку перенявши прястьткань времени, точнее – бязьиз тикающего сырца,как маятником, колотясьо стенку головой жильца.<1993>

В окрестностях Атлантиды

Все эти годы мимо текла река,как морщины в поисках старика.Но народ, не умевший считать до ста,от нее хоронился верстой моста.Порой наводненье, порой толпа,то есть что-то, что трудно стереть со лба,заливали асфальт, но возвращались вспять,когда ветер стихал и хотелось спать.Еще были зимы, одна лютейдругой, и привычка плодить детей,сводивших (как зеркалом – платянойшкаф) две жизни к своей одной,и вообще экономить. Но как ни гнипальцы руки, проходили дни.В дело пошли двоеточья с "е",зане их труднее стереть. Но всебыло впустую. Теперь ослабьцепочку – и в комнату хлынет рябь,поглотившая оптом жильцов, жилицАтлантиды, решившей начаться с лиц.<1993>

* * *

Голландия есть плоская страна,переходящая в конечном счете в море,которое и есть, в конечном счете,Голландия. Непойманные рыбы,беседуя друг с дружкой по-голландски,убеждены, что их свобода – смесьгравюры с кружевом. В Голландии нельзяподняться в горы, умереть от жажды;еще трудней – оставить четкий след,уехав из дому на велосипеде,уплыв – тем более. Воспоминанья -Голландия. И никакой плотинойих не удержишь. В этом смысле яживу в Голландии уже гораздо дольше,чем волны местные, катящиеся вдальбез адреса. Как эти строки.<1993>